Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Теперь у них общее одиночество; она не знает, как дрессировать его, хотя он так и просит об этом, бросая к ее ногам старые шкуры, которые использовал на тренировках Уэйд. Псу не хватает сложных заданий, затейливых охотничьих игр. Когда он приносит дохлого кролика, Энн кричит: «Нет, нет!» – швыряет в него землю носком сапога и забирает тушку. Хотя не забыла, что именно этому его и учили. Охотиться. Лапы пса помнят голос Уэйда.

Уэйда нет уже два года, а Энн все никак не научится понимать единственный язык, который он после себя оставил, – язык звериной любви. Собака знает, чего хотел бы Уэйд. Собака не копает, где нельзя, не убивает, что нельзя. А я что, думает Энн, тринадцать лет совместной жизни – и совершенно не знаю, куда идти, что делать, кто я такая.

Они такие вещи не обсуждали. Совсем. Даже когда она осознала, что их ждет. В какой-то момент спрашивать стало поздно. Скажи Уэйд, что ей делать, она бы ему поверила? Поверила бы, что слова исходят от настоящего Уэйда?

Зато с собаками Уэйд всегда оставался прежним. Даже в худшие свои дни дрессировал их из той неизменной точки, из того же неприкосновенного запаса знаний, к которому, сама того не замечая, Энн обращается, когда играет некоторые песни на фортепиано, – песни, которые не исполняла с детства и не помнит, пока они сами не заструятся из-под пальцев. Ей знакомо это место – с собаками и музыкой детства. Шкатулка памяти, которую болезни не открыть.

Если Джун жива, ей сейчас двадцать шесть.

Стоит сентябрь, пыльные предзакатные часы, под соснами стелются горячим медвяно-душистым ковром бурые иголки. Энн сидит на скамейке у почтового отделения Пондеросы, в руках у нее долгожданный коричневый конверт.

Письма внутри нет – Том Кларк не пишет писем. Просто несколько копий портрета Джун.

Джун – двадцати шести лет – тоже сидит на скамейке, только на автобусной остановке. Том одел ее в униформу продавщицы: белая рубашка в желтую полоску, бейджик на груди. У нее только что закончилась смена, и она болтает по телефону, смеется, разглядывает ласточкино гнездо под козырьком. Четыре птенца в конусе-гнезде с ромбами разинутых клювов. Кругом суматоха, люди с покупками, кто-то смотрит на часы. А Джун глядит наверх и ничего, кроме птенцов, не замечает. Волосы у нее короткие, каштановые, с малиновыми кончиками.

Не выпуская портрета из рук, Энн окидывает взглядом улицу города, в котором живет уже шестнадцать лет. Она оставила машину на полпути, чтобы пройти последние и самые красивые две мили пешком. Возможно, возвращаться придется затемно, но лес ее больше не пугает, даже ночью, хотя теперь она как никогда прежде ощущает свою изолированность и что в округе ни одной двери, куда можно постучаться, ни одной двери, которую открыл бы кто-то вроде этой девушки с картины. Милая городская девчонка, стряхнувшая последние следы горы и здешних мест со своего лица.

Энн встает, кладет конверты на скамейку и идет вешать листовку. Работница почты в задней комнатке, сортирует письма. Слышно, как она напевает себе под нос. В сопровождении Ру Энн подходит к доске объявлений, прикрепляет портрет Джун рядом с официальной листовкой и отступает назад, чтобы получше их разглядеть.

Но, увидев по соседству с работой Тома изображение, выпущенное Центром поиска пропавших детей, она с удивлением обнаруживает, что стала относиться к официальной листовке иначе.

Созданные на компьютере портреты из года в год разочаровывали и огорчали ее. Им с Уэйдом казалось, что на них изображена не взрослеющая девочка, а какой-то усталый призрак, поэтому они и обратились к Тому. Но теперь, впервые за все эти годы, лицо Джун похоже вовсе не на призрачный лик, а на лицо обыкновенной девушки, незнакомки.

И вот внезапно Джун оказалось две: та, что на картине, и та, что на официальной фотографии. Картина наполнила ее жизнь подробностями. Дала ей время и место. Она написана из состояния боли. Но фотография, обработанная, умиротворенная, почти безучастная, – это всего лишь проблеск, наметка, увиденная краем глаза или из окна движущейся машины. Здесь у жизни Джун нет фона. Этот снимок-прогноз подобен мимолетной фантазии ребенка о том, каким он будет, когда вырастет: новая личность без тени старой; пустые глаза принадлежат не смерти, а не до конца придуманному будущему. Ведь именно этого и хотела настоящая Джун: вступить в прекрасную, пустую зрелость, такую желанную, сулящую отпущение детства, отпущение себя самой. Этого она и хотела: вырасти, уйти в прошлое.

Разве может Энн уехать отсюда? Разве может она тут остаться?

Со слезами на глазах она поворачивается к листовкам спиной и выходит на улицу, затем подбирает со скамейки стопку рекламных объявлений и счетов.

И тут ее взгляд падает на конверт, которого она прежде не замечала, – конверт, надписанный чьей-то рукой.

Письмо адресовано Уэйду.

В правом верхнем углу стоит имя Джун.

4 августа

Здравствуйте, Уэйд,

Я хочу, чтобы вы знали: я очень благодарна вашему отцу, Адаму Митчеллу, за его помощь. У меня сохранились только смутные детские воспоминания о нем, но раз я так плохо его помню, значит, он точно не был со мной жесток. Возможно, некрасиво так начинать письмо, но как еще его начать? Я хочу, чтобы вы знали: я очень признательна за его щедрость – такую неизменную, что ее легко принять как должное, забыть, списать на старческий маразм. Доброта без повода – самая редкая и самая честная.

Вы, конечно, считаете меня преступницей. Это верно только отчасти. Я давно хотела написать вам о деньгах, присланных вашим отцом. Поймите, мне было все равно, откуда и почему пришли эти деньги, важно было лишь то, что они пришли. По жизни мне никто не помогал. Замуж я так и не вышла, но у меня есть дочь Бейли. Она на пару лет старше вас, и когда пришел первый (самый большой) чек, ей было шестнадцать. Это было в 1968 году. Я тогда работала горничной в гостинице Кетчума и распечатала конверт во время перерыва. Внутри были чек и письмо. Не помню точно, что он писал, но было ясно, что он считает меня своей дочерью. Уже по почерку можно было догадаться, что человек болен. Помнится, он упомянул мой день рождения, и – возможно, вас это растрогает – при всех своих проблемах с памятью дату он назвал верно. Правда, на той неделе мне должно было исполниться не четырнадцать, а пятьдесят один.

Из страха, что ошибка вашего отца раскроется, я побежала обналичивать чек. Поскольку сумма была большая, банк заблокировал ее на три дня. То были самые тягостные и кошмарные три дня в моей жизни. Как только блокировку сняли, я отпросила Бейли с уроков в разгар учебного дня и повела к ортодонту – на консультацию и рентген. Затем прямо на месте внесла полную сумму за скобы для зубов. В том году на окраине города как раз открылась школа «Фридман», не знаю, слышали вы о ней или нет, но это очень престижный техникум для девочек. И хотя из-за всей этой суматохи Бейли разнервничалась, я потащила ее к директору и велела рассказать, какие у нее цели в жизни, а затем, как и со скобами, внесла полную сумму за обучение – на год вперед. Директор отвел нас в аудиторию, где шел урок, и, несмотря на то что до конца занятий оставалось всего полчаса, я велела Бейли сесть за парту и слушать учительницу, а сама пошла ждать в коридоре. Надеюсь, эта история поможет вам меня понять. Бейли расстроилась из-за того, что ее выдернули из старой школы, но я поступила так, как считала нужным, ведь деньги могли потребовать обратно.