Мона Авад - Зайка

– Как и я, Кэролайн, – говорит Фоско. – Как и я.

Она опускает взгляд на страницы.

– Мне кажется, я бы хотела больше верить в происходящее, – говорит Герцогиня встревожено, словно речь идет о болезни и лечение ее не устраивает. – Хотя, должна сказать тебе, Виктория, мне всегда интересно наблюдать за тем, как ты вплетаешь в повествование телесный аспект.

По комнате прокатывается одобрительный ропот. Все кивают. О да, верно, совершенно, я согласна, так интересно.

Я записываю в блокнот – 1908 . Вот столько раз я слышала в Уоррене слова «телесный аспект». У них здесь просто пунктик на этой теме. Как будто обитатели этого академического мирка вот только что обнаружили, прямо-таки вчера осознали, что живут в хрупком, быстро разрушающемся вместилище из костей и плоти и черт его знает из чего еще. Вот это открытие! Какой простор для тем и сюжетов! Я до сих пор не до конца понимаю, почему они всегда пишут и говорят это с большой буквы, но обычно просто киваю, и все. Ах да, Телесное, ну конечно. Кстати, я веду учет и других слов: например, «Пространство», «Стремление» и «Воплощение» .

– Я оценила неопределенность, к которой стремится текст, – говорит Жуткая Кукла. – Но мне кажется, можно было еще немного углубиться в пространство сновидений. Очень интересно наблюдать за тем, как она восстанавливает по кусочкам и воплощает травмирующий для героини момент.

Я смотрю на Виньетку и вижу, что она и правда записывает все их замечания. Словно это капец какая важная и полезная информация. Ее каштановые волосы лежат на одном плече. В облаке дурмана даже здесь. Пока она пишет, Кексик легонько похлопывает ее по плечу. Люблю тебя, Зайка.

– А ты что думаешь, Саманта? – спрашивает меня Фоско.

Я думаю, что это кусочек претенциозного кала. Что мне он ни о чем не сказал и ничего нового не раскрыл. Что я ни черта не поняла, и никто никогда не поймет. Что быть писателем, который пишет такие непонятные тексты, – это привилегия, которую я не могу себе позволить. Что я не могу поверить, что ее учебу здесь кто-то согласился оплатить. Что она должна извиниться перед деревьями. Пойти в лес, встать на колени и целый день вымаливать прощение у осин, дубов и всех остальных бедолаг, чья бумага пошла на это дерьмо. Умолять их со слезами в своих томных глазах и повторять: «Мать вашу, как я виновата. Простите, что я решила, будто кому-то это будет интересно, ясен же пень, что все это бред. Теперь я поняла, кто я: на деле я просто убиваю деревья. Занудством».

Но я не говорю всего этого. Я смотрю на Виньетку, Жуткую Куклу, Кексика и Герцогиню. А они смотрят в ответ со смущенными, выжидающими улыбками.

– Мне тоже хотелось бы побольше послушать про суп, – слышу я свой голос.

В конце концов, мы переходим и к моему тексту. Одному из последних рассказов, которые мне удалось завершить, прежде чем занавес упал и меня постиг творческий ступор. Под конец они довольно долго молчат. Фоско пялится на мою работу так, словно и не знает даже, с чего начать. Никакого тебе экспериментального подхода. Никаких персонажей, названных в честь букв. Никакого супотошнительного нигилизма. Да еще и сюжет есть, прости господи .

Я мысленно готовлюсь к их обычной критике.

Зло.

Жестоко.

Отстраненно.

Мрачно, но не в хорошем смысле?

Смешно, конечно, но немного слишком?

Именно. В смысле, а кроме насмешки тут что-то есть?

Но они все так же молчат, задумчиво перечитывая мой текст.

– Странно, – говорит наконец Кексик. – Должна признаться, когда я прочитала эту историю впервые, была совершенно сбита с толку, – она морщит нос так, словно мой рассказ слегка попахивает.

– Чуть подробнее, Кэролайн, – настаивает Фоско.

– Ну… поначалу, она показалась мне такой… злой .

– И очень сердитой, – добавляет Жуткая Кукла, не глядя на меня. – И резкой.

– Мрачной, но не в хорошем смысле, – добавляет Виньетка.

– Зацикленной на своей инаковости.

– Именно. Она и правда поначалу держит читателя на расстоянии. Но теперь…

– Что теперь? – подбадривает Фоско.

– Даже не знаю. Прочитав ее второй раз, я поняла, что она мне даже нравится. Вся эта горечь, злость и юношеская резкость. Это… интригует.

Она смотрит на меня с другого конца стола, склонив набок свою золотистую головку.

– Эта история куда более ранимая, чем я думала. В ней чувствуется… почти что отчаяние.

– И печаль, – добавляет Виньетка.

– Но в хорошем смысле, – подсказывает Жуткая Кукла.

– Я хочу сказать, мне кажется, она может раскрыться немного больше…

– Или даже намного!

– Ей определенно нужна… поддержка? – добавляет Виньетка, глядя на Герцогиню, которая пока что никак не высказалась.

– Думаю, все имеют в виду, что мы хотим продолжения , Саманта, – говорит та.

Скрещивает руки и облокачивается на мой рассказ, но смотрит не на меня, а на Фоско. Та кивает с материнским авторитетом.

– Может, стоит попытаться?

Ава. Я не видела ее всю неделю. Прихожу к ней домой: окна темные. Прохожу мимо закусочной: и там Авы нет. Иду в лабораторию, где она обычно сидит среди коробок с дохлыми жуками, или в библиотеку на минус первом этаже, где она иногда раскладывает по полкам «настоящих мертвецов». Потому что книги мертвы, сечешь, Хмурая? А кроме тебя сюда никто не приходит. Я включаю свет и над проходами оживают гудящие лампы, но Авы нет, нет дыма ее сигарет, не слышно ее смеха, она не зачитывается чем-то среди высоких книжных башен. Я зову ее снова и снова, пока сидящий за одним из столов мужчина не поднимает голову и не спрашивает недовольно:

– Вам помочь ?

Она не сидит на мусорном баке за общежитием для первокурсников, болтая ногами и ковыряясь в мусоре уорреновских студентов. Не бродит по анархичному книжному магазину, разглядывая новые поступления. Не сидит на крыше научного корпуса, словно глэм-рок-горгулья.

Я возвращаюсь к скамейке в парке у пруда, где мы с ней обычно встречаемся. Скамейка пуста. Поверхность пруда гладкая, как зеркало. Ветер шепчет в кронах, брызгая сквозь листья полуденным солнцем. Еще до Авы я частенько приходила сюда сама. Здесь я не чувствовала себя такой одинокой. Могла спокойно писать. Хотя я этого и не делала. Просто сидела рядом с нетронутым стаканчиком кофе и блокнотом на коленях с ручкой в вялой руке и наблюдала, как по мутной воде кружит одинокий лебедь.

Я могла сидеть так часами. Приходила сюда после занятий, с головой, звенящей от смеха заек. Ну или до, набраться мужества, чтобы выдержать все это. Так, это уже просто смешно, просто встань и иди. Чего бояться-то? Даже по выходным, убеждая себя, что мне просто нравится уединение и нужно немного побыть одной, когда не нужно ничего делать и никуда бежать, что это только на пользу работе. Мне ведь и правда очень нравилась тишина. Нравилось, что там никого нет. Кроме лебедя, разумеется, описывающего одинокие круги, ну или просто парящего на поверхности. А потом однажды утром, чудесным, прекрасным утром там оказалась Ава. Сидела на скамейке с таким видом, словно всегда там была. Спросила, есть ли у меня зажигалка. Оказалось, была.