Шанель Клитон - Следующий год в Гаване

— Элиза…

Я качаю головой, пресекая любые возражения. Может быть, я тороплюсь, возможно, слишком мало прошло времени, чтобы я задавала подобные вопросы, но в сложившихся обстоятельствах мне кажется, что правила приличия потеряли всякий смысл. Прежде чем бросаться в омут с головой, мне необходимо понять, насколько сильно я рискую.

— Я прочла твое письмо. Ты рассказал мне немного о себе, но мне нужно знать про тебя все. Мне нужно понимать, во что я ввязываюсь и к чему я должна быть готова.

Наши руки лежат на столе в нескольких сантиметрах друг от друга, и хотя я пытаюсь сдерживать свои чувства, я хочу, чтобы он снова взял меня за руку, хочу почувствовать эти мозоли своей кожей.

Глупая девчонка.

Пабло вздыхает.

— Ты должна быть осторожна. Ты не должна никому доверять. То, что я тебе рассказываю, должно остаться между нами. От этого зависят жизни людей.

Он оценивающе смотрит на меня, и я чувствую, что он раздумывает, можно ли мне доверять. Неужели он просто считает меня глупой дебютанткой, хорошенькой на вид, но мало на что годной? Или он видит во мне нечто большее? Видит ли он во мне равного себе, того, кому он может довериться?

— До того как приехать сюда, я был в Сьерра-Маэстра.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться, хотя его признание не сильно меня удивило. Он один из тех бородатых людей, которые сражаются в горах Сьерра-Маэстра, выступают с революционными обращениями по радио «Бунтарь». Он один из тех, кого каждый день осуждает мой отец.

— Как так получилось, что ты связался с ними? — Я смотрю вниз, на свои руки, и мысленно молюсь о том, чтобы его ответ не добил меня окончательно.

— В Гаванском университете. Я уже говорил тебе, что изучал юриспруденцию — один из моих однокурсников был вовлечен в революционное движение; я вместе с ним ходил на несколько встреч. Вначале мы просто маршировали в знак протеста. Тогда еще не было никакой организации, но мы верили, что у нас есть возможность бороться против несправедливости. — Его голос становится жестче. — Батиста обещал поддержать Конституцию 1940 года, он гарантировал соблюдение наших прав, а потом отказался от своего обещания. Где же наша свобода? Наши права? Все деньги стекаются в Гавану. Столица переполнена американскими казино и отелями, населена кинозвездами и гангстерами, которые относятся к нашей стране как к своей собственной игровой площадке, в то время как кубинские граждане в провинции не умеют читать и лишены самого необходимого.

Не так давно я слышала то же самое от Алехандро.

С губ Пабло срывается проклятие, и он понижает голос.

— Протесты переросли в настоящую ярость. На самом деле это было неизбежно. Всякий раз, когда мы добивались прогресса, когда мы пытались связаться с кубинским народом, чтобы распространить наше послание в газетных статьях или по радио, наши слова и действия подвергались цензуре, на наших сторонников начиналась охота. Батиста контролирует все — армию, СМИ, экономику. У нас не было ни единого шанса. И мы боремся не только с Батистой; мы боремся с Соединенными Штатами, которые поддерживают Батисту и снабжают его оружием, которое он использует против своего собственного народа, чтобы сохранить свою власть. Как группа студентов, скандирующих и марширующих, может добиться изменений, если не будет готова перейти к решительным действиям? Разве можно мирным путем забрать власть у тех, кто не хочет ее отдавать?

Холод пробирает меня до костей, когда до меня доходит смысл его слов. Мой отец — один из тех, о ком он говорит. Как далеко Пабло готов зайти в своей борьбе против Батисты?

Неужели он убивал людей? Неужели он готов убивать? Сможем ли мы когда-нибудь найти с ним общий язык, или нам суждено всегда быть по разные стороны баррикад?

Он резко обрывает свою речь.

— Я тебя расстроил.

Так оно и есть, но вряд ли сейчас подходящее время для сантиментов.

— Расскажи мне все остальное.

— Я участвовал в нападении на казармы Монкада вместе с Фиделем. Солдаты открыли по нам огонь. Мы думали, что застанем их врасплох, что все они будут пьяные и беспечные из-за карнавала в Сантьяго, но мы что-то упустили в планировании, и как только мы утратили эффект неожиданности, все было кончено. Мы стреляли в них до тех пор, пока у нас не кончились патроны. Я видел, как люди, с которыми я смеялся и пил, умирали рядом со мной. А потом мы бежали. Фиделю повезло меньше. Я сбежал и помогал ему, пока он был в тюрьме.

Это было пять лет назад. Я была маленькой девочкой, когда 26 июля вооруженные люди напали на казармы Монкада — второй по величине военный гарнизон на Кубе, расположенный в Сантьяго. Фидель Кастро попытался захватить контроль над правительством вдали от Батисты, но потерпел неудачу. В новостях говорилось, что повстанцы сели в автобусы в Гаване и последовали за Фиделем в глубь страны, не зная всех деталей и не понимая, насколько это рискованно. Они уступали в численности, они не осознавали степень своего безрассудства, а их оружие уступало оружию военных. В тот день были убиты люди с обеих сторон, но мою жизнь это никак не затронуло. Я играла в куклы, когда он уже был на войне.

— Значит, твоя жизнь полна опасностей?

Он пожимает плечами, как будто не испытывает никакой гордости по этому поводу, как будто рисковать жизнью — неотъемлемая часть того, что он считает правильным.

— Да, так и есть. Всегда опасно бороться за то, во что веришь. Но в нашей стране не менее опасно говорить о коррупции в правительстве Батисты, говорить о влиянии Соединенных Штатов, о безработице, о падающей экономике и о том, как сахар контролирует нашу жизнь.

Заметив, что я побледнела, он разражается проклятием.

Я уже однажды слышала подобные слова, брошенные моему отцу моим братом, за тем лишь исключением, что Алехандро, в отличие от Пабло, с презрением относился к Фиделю и событиям 26 июля. Он был убежден в том, что Фидель и его сторонники не готовы к серьезным переменам, и революции, к которой они призывают, будет недостаточно для уничтожения экономического неравенства, в котором погряз наш остров с тех пор, как сюда пришли испанцы.

— Ты должен ненавидеть мою семью, — говорю я глухим голосом.

Еще одно проклятие срывается с губ Пабло, и я вижу смятение в его глазах.

— Если бы все было так просто. Конечно, твоя семья заслуживает ненависти. Такие люди, как твой отец, украли эту страну у всех нас. Я должен был бы ненавидеть твою семью, но…

Его голос затихает, как будто ему не хватает слов, чтобы объяснить свои чувства.

— Но я не такая! — протестую я, хотя в тот момент, когда слова срываются с моих губ, я осознаю, что говорю неправду.

Оказывается, становится очень больно, когда тот, кто тебе не безразличен и кем ты восхищаешься, осуждает твой образ жизни, осуждает тот мир, в котором ты живешь, и считает его прогнившим насквозь. Мой брат ненавидит все, что связывает его с нашей семьей, и чем больше он стремится отдалиться от нас, тем труднее ему продолжать нас любить. Я — дочь своих родителей. Как можно любить то, что с такой страстью осуждаешь?