Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Я смотрел на детей, валявшихся в пыли. С неба лился солнечный зной, как река бездонной бедности, серая, жгучая, отнимающая дыхание. Кое-где виднелась пестрая жестянка или новая цветная заплата на детской одежонке, говоря о том, что есть на свете что-то кроме серого зноя. В маленькой лавке, она же кофейня, в эти часы было пусто. И здесь бутылки с лимонадом были теплые и пыльные, и здесь меня окружали человеческие глаза, в которые я боялся заглянуть…

Позднее, в Дамаске, я зашел в знакомый мне армянский ресторан со звучным французским названием «Тур д’аржан». Хозяин хорошо накормил меня, а потом предложил распить бутылку ливанского вина. Вино искрилось янтарной добротой. Хозяин говорил о том, что, как он слышал, в Болгарии был какой-то поэт, написавший стихотворение о тяжкой и безрадостной судьбе его народа; он лично слышал о нем от своего дяди, который перебрался в Париж после резни в Армении. Содержатель ресторана долго жил в Париже, работал с утра до ночи, скопил кое-какие средства и приехал в Дамаск, чтобы быть поближе к родине. Здесь живется хорошо, люди терпимы, никто его не задевает. Не могу я прислать ему это стихотворение? Он хорошо помнит ужасы первой войны с Израилем, ему рассказывали об избиениях, совершавшихся во время молитвы, он видел вереницы бездомных беженцев-палестинцев, голодных детей, обезумевших матерей. Это было похоже на то страшное время в Армении…

— Почему такое должно происходить, мсье?..

Через год случай привел меня в Касабланку. Только что открылась весенняя ярмарка. Чуть ли не после каждой рекламы из громкоговорителей неслась песня: «Бебе, Бебе…» — в то время Бриджит Бардо была в зените славы. Было шумно, как на любой ярмарке, особенно если она проводится в арабском городе.

Меня пригласили на коктейль, который давал мэр города.

У дверей огромного зала стояли в ряд не то гвардейцы, не то солдаты спаги, в красных брюках с золотыми лампасами и белых накидках. Мэр ради торжественного случая облачился в костюм. По залу расхаживало множество народу в белых смокингах. Это было время, когда многие все еще считали, что жизнь в высших слоях общества останется такой же, как и до войны.

Именно здесь я познакомился с человеком, у которого было темное лицо с крупными чертами и большие грустные глаза. Он пригласил нас осмотреть маленький палестинский павильон. Здесь были выставлены для продажи около сотни блузок с ручной вышивкой, какие-то скатерти, керамика, разрисованная белой пастой и насыщенной охрой, вышитые накидки. Молодые девушки, дежурившие в павильоне, приветливо улыбались, лица у них были худые, с тонкими бровями и полными губами, в уголках которых были складочки обиды — горькие складочки, свидетельство страданий целого народа. Одна из них протянула мне пригласительный билет на выставку палестинских художников. Я решил купить блузку, которая была мне совершенно не нужна.

— Цена немного высокая, мсье, но все, что здесь выставлено, продается для сбора средств бедствующим беженцам. Вы наш друг, вы сами понимаете, что они не могут просить милостыню…

Я понимал. И внезапно меня охватил стыд. Когда у меня есть деньги, я вечно трачу их на что попало. Неужели сейчас по моему лицу, помимо воли, скользнула гримаса неудовольствия, как у скупца?

Я поспешил обратиться к моим хозяевам с просьбой проводить меня на выставку. Она была расположена в небольшом зале недалеко от ярмарки. На стекле широкой витрины висела афиша: какой-то стилизованный всадник мчался прямо на зрителя. Мы вошли.

Я смотрел на картины, которые родились, вероятно, под влиянием Дьего Риверы, холодной страстности немецких экспрессионистов, обобщенных синтетических форм Пикассо.

В этих полотнах было понемногу от всего, из чего состоит современная живопись, и все же было в них нечто победное и неповторимое. Эти картины дышали мужеством, были напряжены до разрыва нервов, здесь виделись холодные кости и горячая кровь, желтые пески и танцующие скелеты, бегущие люди и объятые пламенем дома. Это были картины, в которых горел протест и тревога, слышалась душераздирающая боль и крик.

Я знакомился с художниками — их в зале было несколько человек. Помню худые и влажные пальцы, которые нервно и болезненно вздрагивали при пожатии. Казалось, что этими руками их обладатели часто закрывают глаза, чтобы никто не видел их слез. Или эти слезы уже давно высохли? И не возникало сомнений, каким должно быть их искусство. Оно могло быть только таким, которое я видел…

И снова потянулись годы. Началась вторая война Израиля против его арабских соседей. Она тоже была трагической. Новые отряды палестинских беженцев разбрелись по всему миру. Иногда я встречал среди них поэтов, студентов, художников, юристов, мужей от политики. Я знал, что сейчас интеллигенция этого народа многочисленнее, чем в Израиле. Страдания поддерживали в нем трудолюбие и стремление к знаниям. Он искал и боролся.

Прошла и третья война. Тоже трагическая. Именно в те дни мне довелось гостить на фестивале народной песни и танца, который проводился в древнем римском амфитеатре в еще более древнем городе. Я был просто зрителем спектакля. Стояла знойная летняя ночь; казалось, что луна втрое больше обычного, ее окружал оранжево-красный ореол, она мигала от света ярких прожекторов, от звонких ударов тарабуки и бешеного писка деревянных дудок. Широкая сцена прогибалась под ногами танцоров.

Танцевали черные девушки из Сенегала, стройные юноши с матовыми лицами из Мавритании. А потом пришел черед палестинской группы. Наступила тишина, и они начали танец. Это был спокойный, медленный, даже ленивый танец, который повторялся через строго отмеренные ритмические интервалы. Звучала мелодия пустыни, где переплетаются ветер и молчание, удары тарабуки и одиночество.

В огромном амфитеатре было тихо. Все следили за медленным и грустным танцем. Он продолжался очень долго, но если ты рожден в пустыне, тебе некуда и незачем спешить. Мерно идут верблюды, жуя на ходу, мужчины с суровыми лицами бесшумно шагают, завернувшись в белые накидки, потеряв надежду на то, что можно укрыться от палящего солнца.

В этом танце были сила и чистота, он медленно наступал на нас в постепенно убыстряющемся ритме и мудро замолкал, чтобы набраться новых сил.

Это было грустно, я знаю.

Два десятка молодых людей, изгнанных с родины, искали истину для самих себя, для своей родины, для будущего.

— Да, господа, — снова услышал я голос посла с темными глазами. В них горели гнев и мука. — Вы говорите, что палестинский вопрос — запутанный лабиринт. Никого не спрашивая, Египет подписывает договоры с Израилем, а потом утверждает, что палестинцы должны участвовать в решении ближневосточного конфликта. Сейчас новые друзья Египта не знают, как упомянуть Палестину таким образом, чтобы не затронуть интересы Израиля. Но они хотя бы признают, что палестинский вопрос существует. Израиль же поет другую песню. Разве вы не видите, он уже не стыдится утверждать, что и у палестинцев есть кое-какие права! Разумеется, измеренные его мерой. И что же получается? Все согласны, что палестинского вопроса не должно существовать, одни палестинцы хотят, чтобы он был? Просто так, для красоты! Скажите, разве это вас не убеждает?