Владимир Видеманн - Запрещенный Союз – 2: Последнее десятилетие глазами мистической богемы

Вскоре после этого в Таллин на гастроли прибыл степановский «Корабль дураков». В те времена мастер Джи в сопровождении своих телохранителей Кости и Гурама путешествовал по стране в составе бригады грузчиков, сопровождавших гастроли джаз-оркестра «Арсенал» под управлением Алексея Козлова. В действительности это «Арсенал» путешествовал на борту «Корабля дураков». Через меня Владимир также передал приглашение на представление своему старому другу Хальянду Удаму. Они не виделись двадцать лет. Мы все встретились в фойе концертного зала театра «Эстония» за чашкой кофе и графинчиком коньяка. Это был истинный момент бодрствования, вкус которого запоминается навсегда…

В молодости друзья были членами одного карасса. Сейчас Хальянд переводит Омара Хайяма с персидского на эстонский, Владимир — реализует хайямовские притчи сценическими средствами русского театра. А тогда музыкальные выступления коллектива сопровождались модными в те времена роботообразными движениями, которые воспроизводили актеры в масках. Абсолютный Мейерхольд. Джи трактовал действо как перформанс, обнажающий монстроидальную природу современного человека, его фатальную механистичность… Это была последняя встреча людей, замкнувших московско-балтийскую инициатическую дугу, в результате чего возник некий интеллектуально-мистический антипод рационалистически-сциентистской тартуско-московской школы [174] «Борис Гаспаров в нескольких очень интересных статьях о феномене тартуско-московской школы пишет о ее эзотеричности, об условном теоретическом языке, который служил как бы паролем для вхождения в это закрытое общество, о замкнутости как принципе организации – тартуская семиотика существовала в определенной степени „для своих“, и ее сциентизм, наиболее наглядно выражавшийся в усложненной терминологии, выполнял еще и заградительную функцию» (Виктор Живов. «Московско-тартуская семиотика: ее достижения и ее ограничения»). .

Между тем отлет приближался. Отвальные были устроены две: одна в Эстонии, под Таллином, на хуторе у Аарэ, другая под Москвой, на даче у Хайдар-аки. На хуторе собрались человек тридцать, включая Каландара и группу девушек в индийских сари из Ириного танцкружка (саму Ирину «отгуляли» месяцем раньше, и в это время она уже загорала в шезлонге в Андах). Апофеозом пиршества стало коллективное камлание вокруг огромного костра, который сложили из мебели хозяина.

Дмитрий Петряков писал: «Это все у костра было. Не помню, что там готовили. Но Каландар вдруг неожиданно бросился мне головой в живот с отчаянным воинственным криком. Я его принял, завалил и локтем прижал горло, как змей обычно прижимают. Он потрепыхался. Но я не отпускал, покуда он не прохрипел клятву о том, что больше безобразничать не будет…»

А на следующее утро Каландар, к ужасу Аарэ, устроил на хуторе полный разгром: перевернул шкаф с посудой, еще там что-то посшибал — и свалил по-английски, не прощаясь.

На подмосковной даче все было скромнее. Здесь за тремя бутылками пшеничной водки собралось секретное совещание большой тройки. Пилось на свежем воздухе просто гениально, а выделяемая тепловая волна тут же переводилась в жар интеллектуального брейнсторминга, полностью снимавшего своей предельной метафизической трезвостью всякий эффект физического опьянения. Видимо, именно так пьют водочные шаманы, управляющие неизвестными простым смертным потоками сознания. Мы пытались манипулировать силами истории в режиме интеллектуальной воли, седлавшей тигров антропогенных паттернов. Боюсь, что человеческой композиции и ее идолам от нас в ту ночь крепко досталось…

Наутро голова совершенно не болела. Прямо с дачи я поехал к тете Саше, где меня дожидались мама и тетя Соня. В этот день я улетал в Новый Свет. Мама с тетей проводили меня в «Шереметьево-2». Мама очень переживала, но я просил ее не волноваться — ведь все к лучшему! В два часа пополудни с 90 долларами в кармане и билетом в один конец я взошел на трап трансконтинентального лайнера, отправлявшегося по маршруту Москва — Шеннон — Гандер — Гавана — Лима. Включились бортовые турбины, машина вырулила на старт, разбег, взлет…

Санкт-Петербург — Москва — Душанбе, август 1991

Август 1991-го — апофеоз краха советской системы — я встретил в СССР, уже обремененный опытом высших канализаций. В то лето я устраивал в Питере выставку начинающей американской художницы Виктории Джулии Говард, с которой за два года до того познакомился в Нью-Йорке. После вернисажа мы планировали отправиться через весь Союз на поезде в горные массивы Средней Азии. В город на Неве я прибыл из столицы уже объединенной Германии вместе с Соколом и его приятельницей Урсулой, которые собирались составить нам с Джулией компанию в покорении евразийских высот.

Позже Говард писала в своих воспоминаниях «Американская художница в России»: «Красота Санкт-Петербурга удивила меня. Это город шепчущих каналов и бесконечных лабиринтов аркадных пассажей. Ночью эти элементы в сочетании с огнями редких автомобилей порождают полет мистического воображения. Неудивительно, что в этой атмосфере нашли возможность для самовыражения многие великие писатели, художники и музыканты…»

Выставка проходила в большом холле лектория общества «Знание» на Литейном. Полагаю, это была первая публичная экспозиция современного американского искусства в Питере, организованная сугубо частным образом. Работы Джулия привезла с собой, упакованными в гигантский рулон. Там были пять картин размером метра полтора на пять каждая, образно представлявшие символический цикл жизни человека от момента зачатия до отхода души в иные миры. Композицию дополняли двенадцать полотен размерами в среднем метр на полтора, на которых изображались различные лица и фигуры, напоминавшие мне Каландаровские привидения. Все изображения были сделаны черной и цветной гуашью на белой ткани, наклеенной на плотный ватман.

На вернисаж собралось огромное количество народу. В зале, где размещалась экспозиция, было просто не протолкнуться. Помимо местной художественной богемы, явилось также большое число мистиков, среди которых особенно выделялись настоящий забайкальский лама в желтом шелковом халате и характерной монгольской шапочке с острым навершием, а также некий ориентального вида человек в бусах и огромной белой бараньей папахе. Пришел Йокси в киргизском войлочном колпаке, тоже белом, с Таней Козаковой — той самой, с которой мы некогда производили «сталинские деньги». Приехало телевидение, набежала пресса.

На большом круглом столе была выставлена батарея вина и шампанского, наиболее продвинутые мистики прибегали к дополнительным средствам. В общем, тусовка была очень плотной. Единственное, что несколько отягощало мне вечер, — это абсолютное незнание Джулией русского языка. Выступая в качестве основного переводчика, я прямо-таки изнасиловал свой речевой аппарат, договорившись до такого сушняка, какой редко бывает даже при самых убойных мастях.