Антон Секисов - Бог тревоги

Я не слышал слов, но видел лица людей, таких же, как я, запутавшихся во времени, как в гамаке, не родивших детей, не построивших убедительной карьеры. Мы вертелись, поджариваемые обстоятельствами, болтались, как пустые бутылки в пене Невы, рассчитывая на какой-то очень туманный счастливый случай. Мы не повзрослели, не пережили инициации взрослости и теперь обречены опухать и стареть, волоча детские неразвившиеся мозги по тускнеющему коридору жизни.

Тихие голоса поэтов и поэтесс звучали как голоса из Стикса, писк прозрачных теней, цепляющихся за борт Харона, требующих от простого, в сущности, лодочника вернуть им кровь, плоть, звучание. Вернуть поэзии прежнюю заклинательную силу, вернуть им, поэтам, власть над людьми. Харон молчит и лупит веслом по рукам, ломая призрачные фаланги пальцев.

Благовония перебивали запах пота, носков, пролитого алкоголя, но не могли отвлечь от духоты, становившейся уже нестерпимой, и я то и дело поглядывал на балконную дверь. Но там клубился такой густой туман, что казалось, в нем прячется что-то огромное, черное, может, то самое лакановское Ничто, привлеченное упоминанием его имени. То Ничто, на котором выстроен современный постмодернистский мир и против которого здесь злоумышляют заговорщики, и опасность этого заговора еще предстоит оценить.

Сквозь общее гулкое бормотание то и дело прорывался поставленный голос Лехи Никонова, привыкшего перекрикивать опьяневшую, вышедшую из-под контроля толпу: осциллировать, пацаны! Вот что мы будем делать! Осциллировать!

Этому таинственному глаголу противопоставляла свои тяжелые конструкции женщина, похожая на телеведущую из «Слабого звена»: «концептуалистская культура назначающего жеста», «институциональная поломка архаизации», — раздраженно выговаривала она, как сотрудница визового центра, отчитывающая кого-то за небрежно заполненную документацию.

Я опасался, что в какой-то момент она заметит меня и, смерив с головы и до ног уничтожающим взглядом, обрушит свои фирменные панчлайны: «Чей поезд остановился на станции Глупость? Кто заблудился в трех соснах своих примитивных знаний? Кто, как сорняк, должен быть удален вместе с корнем? Чью свечу задуло ветром безграмотности? Это все — о том пареньке с липкими ручонками, имя которого я даже не потружусь узнавать. Ты — самое слабое звено! Прощай».

Между тем Максим, молчавший все это время (за исключением вставленного им имени, точнее, сразу двух имен — Ильфа и Петрова), выбежал в центр комнаты и возвестил, что нам нужно поклясться кровью. В чем именно следовало поклясться, вряд ли была в силах осмыслить даже поэтесса, похожая на ведущую «Слабого звена», и все же раздалось несколько одобрительных возгласов. Несмотря на легкую нелепость ситуации, я чувствовал, что все равно здесь происходит что-то значительное. Я снова вспомнил, как в Москве увязал в многочасовых бюрократических спорах о том, как писать слово «миллиард». А теперь я участвовал в споре о том, как взломать вселенную.

Наконец выбравшись из задымленного помещения, мы долго стояли возле парадной, не в силах друг с другом расстаться, обрадованные и обнадеженные клятвой в том, что изменим привычный порядок вещей. Мы начнем осциллировать, какой бы процесс ни скрывался за этим глаголом, и начнем это делать прямо сейчас. Редкие прохожие ничем не отличались от членов кружка — почему-то все как один в матросских бушлатах или кожаных большевистских плащах, но с болезненными безвольными лицами, похожими на подтаявший сыр, с присосавшимися к щекам волосами, они тоже осциллировали.

Поэты изголодались, разнежились, разогрелись вином и разговорами и теперь озирались в поисках заведений. Но заведений на Шпалерной улице не было, здесь некому было пить и есть, эта улица принадлежала теням из числа тех, с которыми устраивал бой Костя, невидимым глазу субстанциям, вяло грызущим электрическую проводку, прячась по самым глухим углам.

В «Маяке» было скученно, но при этом самый большой столик занимал всего один человек, раскинувшийся за ним максимально вольготно. Он уткнулся головой в стол, а ноги разбросал по двум стульям, хотя на стулья в такой час шла охота. Мы подсели к нему, и на мгновение спавший поднял нам навстречу лицо, безгубое, пластилиновое, с двумя завитками шелковых черных усов. Показалось, что я видел его совсем недавно.

Поэты оказались веселыми энергичными собеседниками, когда речь зашла не о сокрушении постмодерна, а об обычных вопросах, поднимаемых в рюмочной за столом. Казалось нелепым, что все эти люди добровольно продолжали нести свои молодые жизни на алтарь дряхлому божеству литературы.

Здесь почувствовали себя вольготнее и совсем молодые поэты, для которых по-настоящему интересными и первоочередными были вопросы следующего характера: что есть искусство, нужно ли быть честным в своем искусстве, чем искреннее искусство отличается от неискреннего и прочее. На заседании они не решились их поднимать, и правильно — можно легко себе представить, какими эпитетами этих мыслителей наградила бы, например, ведущая «Слабого звена», оперировавшая конструкциями, которые я не считаю зазорным и повторить — «концептуалистская культура назначающего жеста» и «институциональная поломка архаизации». На лицах нескольких поэтов постарше и посерьезнее появилось скучающее либо даже ожесточенное выражение, и неизвестно, как дальше развивалась бы эта беседа, но вдруг наш усатый сосед снова поднял от стола лицо и, оглядевшись, остановил на мне взгляд. Он показался мне слишком внимательным для человека, только что выплывшего из пьяного забытья.

В этот момент я понял, что видел этого парня с собакой на кладбище, и что он узнал меня, и что сейчас между нами произойдет диалог, как будто взятый из пьесы в жанре «драма абсурда».

И он сказал: «Не верю глазам! Вы же тот самый поэт и писатель ( мое имя )! Не верится, что вот так запросто, в рюмочной, встретил вас».

В этот момент я заметил, что во рту у него торчит крупный кроваво-красного цвета зуб, очевидно вставной, из какого-то неизвестного мне материала. Вид этого зуба невольно напомнил о том безрадостном состоянии, в котором давно пребывала моя ротовая полость, должно быть уже источавшая вонь, сравнимую с вонью гигантского мусорного полигона. И будь мой рот европейской страной, он был бы охвачен протестами с требованиями разобраться с этим зловонным токсичным участком на месте левого зуба-моляра.

Но сейчас думать об этом не получалось — я впервые в жизни встретил поклонника и это случилось в такой удачный момент, когда вокруг были другие поэты. И, наверное, кому-то из них могло прийти в голову, что я устроил это специально, заплатил усачу за такую сцену. У меня самого закралось сомнение в правдивости происходившего, когда мой поклонник принялся на всю рюмочную декламировать мое старое стихотворение, не запинаясь и не перевирая слов. Дирижируя одной рукой так размашисто, что дважды ударил в плечо сидевшего со скучным лицом Максима.