Антон Секисов - Реконструкция

Стараясь не попадаться никому на глаза, я спрятался в самом углу бара. Люди у стоек сидели тихо, как будто в засаде. Смутные тени смеялись и колыхались, и даже ничего не держали в руках, не пили, просто зря занимали место. Устроившись на неудобном крутящемся стуле, я заметил, что в темноте мигнули глаза, ярко-синие и пристальные.

Прежде чем я достал фляжку из кармана плаща, они уже успели придвинуться. Ко мне подошла девушка в чёрном платье, перетянутая красным узеньким пояском, как подарочная конфета. Перед ней был свободный стул, но садиться она не стала, как будто чтобы нарочно поставить меня, сидящего, в неловкое положение. В руках у неё был стакан яблочного сидра. Она пила его быстро. Большие глотки. Похоже, она была слегка пьяна. Я посмотрел на её длинную белую шею и прядь вороньих волос на ней, и на ум мне пришёл мой матрас, тонкий и одноместный, заваленный книгами, с неприбранной, сжатой в комок постелью.

Через минуту её стакан был уже пуст — только стекала ко дну последняя пена. Я никогда не видел, чтоб женщина так быстро пила, а она тем временем махнула рукой бармену, чтоб заказать ещё. Когда она опять сверкнула глазами, смотря на меня, я вспомнил слова отца, единственное его наставление, которое я успел запомнить: если долго смотреть, как работает сварочный аппарат, можно ослепнуть.

— Си...сум... — разлепив наконец губы, сказала девушка. Она всё ещё не садилась, и я больше не мог выдерживать груза традиции, требовавшего стоять перед женщиной.

— Эда...ку-ум... — снова пробормотала она.

— Что?

— Вот это костюм, — сказала она вдруг внятно.

— Мне его подарила бабушка. На день рождения.

— Он отсвечивает.

— Отсвечивает?

— Да. Но это хорошо... Это хорошо, — незнакомка делала длинные паузы между словами. В какой-то момент она заметно качнулась в мою сторону. Инстинктивно выбросил вперёд руку, чтобы её поддержать, но коснулся груди, это вышло нелепо и возбуждающе.

— Хорошо, что есть молодые люди, которые слушают бабушек, — сказала она, приложив руку к груди в том месте, которого я коснулся.

Это замечание было неприятным сразу с многих сторон. Я подумал, что преступно давно не звонил бабушке, а интонация девушки сообщала мне недвусмысленно: «Этот костюм безвкусен и жалок, а ты слабак, и даже не маменькин сынок, а внучек бабушки», — что, кажется, в два раза хуже, чем быть маменькиным сынком.

— Вам нравится здесь? — спросил я.

Она снова сверкнула глазами.

Впервые к ней приглядевшись, я заметил противоречие между чертами её лица, подростковыми, почти детскими, и глазами взрослой уставшей женщины. И — отдельные от остального — большие страстные губы, куски губ, округлый, акулий рот — почему мне захотелось назвать рот акульим? Я хорошо представлял себе акулью жуткую пасть с тремя рядами кривых зубов, торчащих в разные стороны, а у этой зубки были маленькие и белые, а всё-таки рот — акулий. Наверняка эта женщина многое повидала. Из меня вырвался невольный вздох, это вздохнул не я, а моё одичавшее без любви нервное слабое тело.

— Помоги мне отсюда выбраться, — с театральным трагизмом проговорила девушка, резко упав мне на плечо. Только теперь до меня дошло, насколько она была пьяна. Наверно, поэтому её глаза казались такими измученными.

Мы вышли во двор, сырой и тёмный — фонарь на углу был давно разбит. Я заметил, что держу её за руку — видимо, взял, чтобы не потерять, когда поднимались по лестнице, но выпускать не стал. Я так давно не держал девушку за руку, что до конца не был уверен, что всё происходит на самом деле. Выпустил на мгновение, чтобы почувствовать разницу, но разницы как будто и не было. Свободной рукой она продолжала держать телефон так, что было понятно — скоро она его выронит, разобьёт. Лепетала опять невнятицу.

Рядом раздался стук из-под земли. Похоже, где-то поблизости проходила ветка метро, хотя раньше я не обращал на эти звуки внимания.

Нужно было её целовать, тащить к себе, но вместо этого я остановился и спросил что-то совсем нелепое: какой ваш любимый бог из древнегреческого пантеона или древнеегипетский бог, а может, спросил, был ли Христос богочеловеком или человекобогом, что-то в таком отвлечённом духе. Она подняла на меня глаза и прошептала: «Помоги мне, пожалуйста».

Голос её был и чувственным, и беспомощным. От него всё переворачивалось внутри, и я решил, что всё-таки повезу её к себе — теперь уж ей будет всё равно и на матрас, и на беспорядок, и сразу же руки радостно затряслись, и я повел её через двор в арку, чувствуя себя стареющим пауком, волочащим мёртвую мушку.

Она плелась чуть позади и глядела мне в спину таким тяжёлым взглядом, что я несколько раз невольно пожал плечами, пытаясь его стряхнуть.

Такие глаза не зацикливаются на мелочах, на мелких чужих уродствах — они били по-крупному, казалось, ещё немного, и они просверлят во мне сквозную дырку.

Мы приблизились к арке, через которую я вошёл, но теперь ворота были закрыты, висел амбарный замок, издавший человеческий жуткий скрип, когда я всего лишь его потрогал. Мы пошли в обход, но всюду натыкались на кирпичные стены, и пришлось тащиться обратно, на звук неприятных подростковых смешков, а кроме того потухла вывеска, и чёрный куб стендап-клуба выступал смутно, как туча, возле которой смеялись и курили бледные женственные подростки. Один из них ткнул в мою сторону пальцем — и остальные повернули ко мне лица без улыбок. Я оглянулся и понял, что никого со мной рядом не было.

Я иду по лесной просеке. По обеим сторонам прозрачная чаща. Мне зачем-то нужно в неё, но я не захожу, потому что очень уж не хочу промочить ноги. Я так и ходил по просеке туда-сюда очень долго, и ничего не происходило. На этом сон и закончился, после долгого прохода по удивительно однообразной тропе. Но за долю секунды до пробуждения меня охватил такой страх, что я скинул покрывало и бросился прочь с матраса.

В последнее время я спал беспокойно, между сном и реальностью была совсем тонкая грань, которая по сто раз за сон стиралась, и вот недавно, впервые чуть не с начальной школы, у меня случился приступ сомнамбулизма. Я обнаружил себя стоящим у открытого шкафа в комнате у Абрамова, и трусы на мне были приспущены. По всему судя, я собирался отлить в соседский шкаф. Абрамов, тёплый, мягкий и сонный, такой беззащитный в длинных трусах, пытался выпроводить меня из своей комнаты.

— Туалет не здесь, — убеждал он. Лицо его выражало озабоченность, и, глядя на это лицо, я подумал: хорошо бы он не прогнал меня снова жить к бабушке.

Никогда не обращал внимания на почтовые ящики в нашем доме, а тут обратил. С нашим ящиком что-то случилось.

Трудно было сказать, что конкретно, — дверца не сорвана и не вмята, и не исписана ничем, и всё же что-то заставило подойти и рассмотреть её как следует. Ящик как будто распух. У меня не было своего ключа, и я просунул в створку мизинец, потянул металлический язычок вверх. Из ящика повалились мокрые опилки, смешанные с грунтом.