Антон Секисов - Реконструкция

Нужно было что-то как можно скорей предпринять, пришло время выбрасывать все свои козыри, а козырь у меня был один, и я стал включать юмористическую машину.

Но остроумию, как огню, нужен источник — от неловкого и униженного молчания ему не вспыхнуть. Мы продолжали идти, уже совсем по инерции, а моя машина работала вхолостую. От тоски и беспомощности я стал читать вслух редкие надписи, попадавшиеся на пути.

«Астрология... Шашлык... 140 рублей... Окрашено, осторожно... Квас... в изобилии... Содержание птицы...»

— Ты просто читаешь надписи? — безжалостным тоном спросила Майя.

Я увидел перед собой роковую черту: если сейчас снова ляпну что-то не то или даже просто беспомощно соглашусь, она сразу уйдёт, и даже не удостоит вежливым прощанием.

— Это моё приворотное заклинание, — сказал я жалобно. — Сейчас я стану неотразимым в твоих глазах!

— Неотразимее некуда. На сцене тоже читаешь заклинания?

— Да, впадаю в транс, как шаман. Или алкоголик. Просто закрываю глаза и начинаю нести всё, что придёт в голову. Меня уносит в открытое море импровизации, если ты понимаешь мою метафору.

Я потянул её на единственную свободную скамейку, и она с неохотой села. Скамейка стояла среди земли, развороченной бульдозерами. Толком и не поставишь ноги.

Только теперь я вспомнил про свою фляжку с успокоительной целебной настойкой.

— Получается иногда не очень связно, — продолжал я. — Но вот сейчас готовлю злободневный номер про ипотеку.

— Что это?

Я ответил.

Майя сделала серьёзный глоток и не поморщилась. Лужёная глотка. Сделала сразу ещё один. Заворожённый, я не сразу заметил мужчину в костюме средневекового мага, который неторопливо к нам приближался.

От мага веяло бесприютностью — под синей мантией были видны пыльные изношенные туфли с длинными неодинаковыми носками, которые явно принадлежали бедному стареющему холостяку. Обликом он напоминал сельского учителя.

Сероватая потрёпанная борода очень ненатурально сидела на нежном лице с крупными роговыми очками. Он тяжело опирался на посох, весь в листиках и траве, было похоже, что он вышел из леса или весь день валялся где-то поблизости. Этот изжёванный жизнью Гендальф целенаправленно подходил к детишкам и пожимал им ручки. Нагибаться было ему нелегко, но детям Гендальф нравился, один из них даже подпрыгнул и попробовал ухватить ряженого за бороду, но борода ускользнула от его неумелых пальцев. Передвигаясь от ребёнка к ребёнку, он приближался к нам. Ещё издалека он стал тянуть мне руку для рукопожатия — я обратил внимание, какие у него длинные, серые, будто пеплом обсыпанные пальцы. Ряженый дед как будто видел меня насквозь. Я не хотел прикасаться к нему, но выхода не было. Он сжал мою пятерню и долго не отпускал. Холодная и шершавая рука. Детские прикосновения не могли согреть его старческой кожи.

— Кто выпустил всех этих людей из дурки? — сказал я, когда Гендальф вполне отдалился. От его рукопожатия было чувство, как будто он стащил у меня кошелёк, хотя и пустой.

Майя, похоже, пропустила мимо ушей мою реплику — она тоже с неодобрением глядела вслед Гендальфу, на его худую ребристую спину, на которой мантия висела как постиранное бельё на шведской стенке.

— У меня ещё с детства есть версия, что в дурке держат только здоровых людей и не выпускают, пока те не станут психами, — сказал я. — Всё наоборот, понимаешь? Но вообще, мне нравится наряд того мужика. Стильный. Тебе нравится?

Майя бросила на меня несколько снисходительных взглядов, смягчённых бабушкиной целебной успокоительной настойкой.

— Не знаю, чего я несу. Но это только начало, если ты так молчать будешь.

Но Майя молчала. Она разглядывала свои туфельки, она снимала ворсинку с рукава, она смотрела в траву мечтательно. Нельзя было даже приблизительно предположить, в каком направлении текли мысли у этой женщины.

Она провела пальчиками в районе ключицы, и тут же поблизости оглушительно завизжал ребёнок, как будто это она заставила его вопить. Меня закручивало в воронку её тяжёлых спокойных глаз, я чувствовал, что происходит что-то непоправимое, я переставал соображать, тонул и горел, вырвал вдруг из её рук фляжку, но Майя опустошила всё. Я стал судорожно хвататься за мелкие недостатки в её внешности — что-то диспропорционально округлое было в форме рта, то, из-за чего этот рот хотелось назвать акульим, бледная, белая, почти просвечивающая кожа, эти ворсинки, эта помада, лёгкая небрежность во всей внешности.

Я изо всех сил сжимал фляжку и проваливался во тьму, и из этой тьмы, несясь вниз, лепетал вопросы типа: «А тебе нравится гулять в парках?»

— Я очень проголодалась, — сказала Майя.

Кто-то негромко кашлянул рядом с нами. Я заметил, что на скамейке напротив сидел большеголовый мужчина с пакетом сухариков. На нём была футболка хоккейной команды Сан-Хосе Шаркс, растянутая на пузе.

Заметив, что я посмотрел на него, он показал большой палец. «Хорошая баба, одобряю», — говорил его жест, всё его положение.

Я вспомнил тот жест потом, а тогда порог странностей был для меня превышен, и странности я был больше не в силах воспринимать, думая только о трагически взрослых глазах Майи, о бледном её теле и о дыхании акульего рта, о том, какой это будет контраст жара и холода.

Я лежал весь в мыле, опутанный советскими мокрыми простынями. Было жарко, но выбраться не хватало сил. Перевернувшись со спины на живот, я заметил на изжелта-белой простыне свою кровь. Теперь уже было трудно вспомнить, что за последние пару часов случилось на самом деле.

Сперва я ждал на ступеньках в подъезде — Майя сказала, что ей стыдно от беспорядка. Но ни тени стыда на её лице я не углядел. Она не была аккуратисткой, это уж точно. Я просидел так долго, что почти протрезвел и стал сомневаться, не ушла ли она через потайную дверцу.

Когда Майя открыла мне, я первым делом заметил торчавшую у неё из груди металлическую спицу. В холодном свете подъезда мне на мгновение показалось, что передо мной не женщина, а механическая кукла с выломавшейся деталью — это бы объяснило то, что красивая девушка так быстро позвала меня к себе. Только когда я оказался внутри, догадался, что это из-за проблем с лифчиком — дуга прорвала материю и показалась на свет. На конце дуги была крохотная головка.

— Можно потрогать? — спросил. Она опять нахмурилась и ушла в ванную.

Немного прошёлся по комнате, не соображая, не замечая ничего. Но за вьетнамскую настойку со змеёй в серванте взгляд всё-таки зацепился. Кроме бутылки, покрытой заметным слоем пыли, в серванте ничего не было. Я сделал глоток — горько и крепко, воняло бензином. От ощущений, возникших в животе, вспомнил сегодняшнего факира. Запил настойку стаканом воды из-под крана.