Антон Секисов - Реконструкция

Майя вышла из ванной с блестящим лицом, от неё пахло травами, а дуга так и торчала из груди, и теперь представилось, что это не простая дуга, а шило, которым грозит мне затаившийся между грудей карлик.

Вот я уже сверху неё, одежды нет, кроме носка, а Майя послушно лежит, разбросав руки. Секс проходил монотонно, чересчур монотонно для первого раза, но всё же в хорошем смысле. Древняя кровать издавала самые разные звуки, а вот Майя только тихонько вздыхала иногда, как будто набирая в грудь воздуха. Я старался изо всех сил, чтобы вырвать хоть слабый стон, всё глубже запутывался в пододеяльнике, в простыне, в Майиных скользких ногах, и, казалось, она всё глубже и глубже в себя впускала.

В голову лезли обрывки фраз, и я пытался собрать из них шутку, чтоб не кончать подольше. Шутка — это же просто обман ожидания, подумал я. А потом кончил в клубок белья, забившийся между нами.

Принимал душ. Это казалось физически невозможным, но я отключился стоя. Струи воды клонили голову вниз, я смотрел на круг сливного отверстия. Он блестел ярко, отливал золотом. В нём были волосы и что-то ещё, неприятное, тёмное.

Я увидел болото среди редколесья. Семья из пяти или шести человек, все в одинаковых белых рубахах, синие одинаковые глаза, волосы тоже все одинаковые, тонкие и соломенные. Взявшись за руки, они на меня глядят.

Я снова в ванной, мыльная пена течёт с меня. Опять затмение.

Рыцарь с растрёпанными белыми волосами стоит на коленях, мы снова в лесу. В латах чёрного цвета только нижняя часть туловища. В траве рядом с ним что-то блестит, что-то железное и зубастое, очень похожее на пилу. Шея его разодрана. На голую грудь капает кровь, но он спокойно стоит и глядит вперёд, а потом голова чуть-чуть покачивается, как будто сдает назад, и вдруг резко катится с плеч, как с горки. Белая голова лежит в траве, и смотреть на неё совсем не страшно.

Открыл глаза. Вода барабанила по лицу. Снова закрыл и увидел старуху, которая швыряла в колодец свёртки. Вода в кране внезапно кончилась. Наверно, у Майи был какой-то лимит воды.

Проснулся от хруста над головой. Это был хруст твёрдой еды, как будто кот ел сухой корм или человек — орехи. В темноте ничего не было видно, но возникло чувство, что кто-то сидит в углу и глядит, как мы лежим. Прошёлся по комнате, вышел в кухню. Ничего, ни звука, ни движения, только что-то переливалось в коридоре на стене. Небесно-голубая картинка в рамочке.

Снял со стены и поднёс к глазам. На голубом фоне был изображён мужчина с бородой и в кителе. Я был в слишком разобранном состоянии, чтобы вспомнить, что видел его вчера. Вернул картинку на место и походил ещё по квартире.

Удивительно, что внутри такой бедной и обыкновенной хрущёвки могла протекать красивая жизнь. Что не в каждой такой квартирке воняет мокрой ветошью и не сидит в углу маразматичный дед, и нет пелёнок, и криков, и тупой громкой музыки из музыкального центра, зато есть загадочная красавица, она спит, и тяжёлые тёмные шторы не пропускают сюда ни капли света.

Ощупал своё лицо, как чужое, улёгся в постель и заметил, что Майя лежит без движения. Грудь от пота блестела во тьме, но не вздымалась. Немного потряс её, взял за руку. Ледяная рука. Потряс сильнее, и Майя пошевелилась.

— Всё ещё здесь? — она потёрла глаза. — Я очень плохо сплю не одна. Ты не будешь протестовать, если я попрошу тебя уехать?

Я моментально вскочил. Она говорила внятно, так, будто я её и не будил. Глаза были ясными и бесстрастными. Наверно, это была не такая уж и оскорбительная просьба, но всё-таки я оскорбился. Собрался так быстро, как никогда в жизни. И даже ничего не забыл.

Она сказала мне вслед что-то утешительное, когда я надевал кроссовки, но даже не вышла меня проводить. Я ушёл, не попрощавшись и даже чуть хлопнув дверью, но Майя этого не оценила. Она уже спала.

Дальше последовало несколько встреч подряд, между которыми я, за исключением одного проблеска, толком не успел ни о чём подумать, ни на минуту передохнуть. Я как будто провалился в какую-то подводную карусель, в которой меня покружило несколько дней, а потом выбросило.

За стенкой кричал сосед, решавший похоронные проблемы.

— Вас просто обманывают! — несколько раз в ярости заорал он и даже ударил в стену.

Потом он, похоже, давал интервью. Я слышал такие фразы: «Поймите, я профессионал. Я изучал психологию горя... Советское время ничего хорошего не дало, но и плохое не искоренило... На что похожи похороны в России? Это смесь языческих традиции с деревенскими... Как говорил маршал Рокоссовский, нельзя любить живых, не умея помнить мёртвых. Это моё кредо... Кремация, кремация, только кремация».

Потом он полоскал рот зубным раствором, готовил яичницу с таким треском, будто оставлял полыхающие сёла за собой. Жаря яичницу, он наверняка представлял, как жарит в печах крематория всё человечество — для его же блага, по новейшим технологиям. Они прожили жизнь ретроградами, но хотя бы умрут прогрессорами.

Абрамов уже давно затих, а в моей голове всё звучал его страстный голос. Ближе к утру я сел к столу и набросал минут за пять текст для новой миниатюры. Хорошо заточенный карандаш скрипел так громко, что заглушал в голове Абрамова.

Обычно, когда я писал, то всегда посмеивался, а иногда даже и хохотал в заранее приготовленную подушку. Но новый текст написал отрешённо, не улыбнувшись ни разу, с какой-то даже яростью ближе к концу. Я перечитал его, он мне не понравился, но почему-то возникло желание рассказать его как можно скорее. Это был монолог о рыцарях с ярмарки.

Выступление было построено вокруг возвращения рыцаря-реконструктора домой после турнира. Я упрекнул реконструкторов в малодушии (хочешь адреналина — иди на ринг), предположил, что ходят они под себя, а не в туалет (слишком долго снимать амуницию), несколько минут изображал, как рыцарь пытается затащить лошадь на последний этаж хрущёвки.

Меня ждало каменное молчание зала, ледяной пот тёк со лба, на губах играла заискивающая улыбка. Худшего выступления этот зал ещё не знал. Я планировал сразу уйти домой, но помешал Феликс.

Усы у него были как будто пышнее обычного, он был рассеян и весел и что-то мурлыкал, и глаза у него сияли, а когда он снял очки, оказалось, что глаза были совершенно пустые, и значит, сияние исходило от очков, а не от глаз. Рядом с ним была девушка с размером груди, приближавшимся к двухзначному. Она с откровенно скучающим видом держала под локоть Феликса, чтоб тот не упал.

Он чересчур накурился, одной рукой без конца крутил кончик уса, а другой щупал свою безмолвную женщину.

— Что делать с такими грудями, завязать их вокруг шеи как шарф? — я спросил его, наклонившись к самому уху.