Антон Секисов - Песок и золото

Гортов все плакал, и снег шел. Они вернулись к бараку.

В бараке теперь совсем нигде не горел свет. Келья была пуста, куда-то пропали вещи, и только роутер одиноко мигал под столом, хищным большим насекомым.

Лежа в кушетке, Гортов снова был равнодушен. «Ну подумаешь, закопали. Бывает... Как говорится, «Мать сыра земля...». Зимой, правда, будет холодновато», — и дальше кроме тяжелой тупости ничего не было в его голове. Гортов ежился, представляя себя в земле, но мысль эта не пугала. Еще промелькнуло: «Сама виновата, что обманула. Тупая тварь. И пироги у ней были невкусные...», и дальше опять чернота, пустота.

Гортов физически чувствовал, как Софья ворочается, живая. Желания бежать и спасать все не появлялось. Было холодно, и была ночь. Ничего не найти. Гортов сердился на Софью, Чеклинина, Отца Илариона, но больше всего на Шеремета, втянувшего его в эту трагикомедию. Под окном кто-то скрипел свежим снегом, и лаял пес. Гортов шумно кряхтел, то засыпая, то просыпаясь от тупой беспредметной злобы, вдруг рождавшейся в нем среди сна.

Быстрым шагом Гортов шел через парк, рюкзак шуршал на спине, голова задевала ветки. В рюкзаке у Гортова были высокие валенки — на дне одного — лезвие, поперек другого — топорище. Он открыл резные стальные ворота. Во дворике подошел к мусорке, на скользкой, в мутных подтеках крыше быстро соединил топор, вернул рюкзак на плечо. В полосе света мелькнуло лезвие, в обильных прыщах ржавчины. Он шел с радостным чувством, как в детстве, когда шел рубить дрова. Рывком отворил дверь. Крик раздавался снизу, и Гортов пошел на крик. Сбежал по ступеням, обратив на себя взгляды — у лестницы стояли следователь и молодой чернорубашечник, с мелкими усиками. Из закутка выглянули веселящиеся Бортков и Спицин. Чернорубашечник стоял ближе всех, не двигаясь. Гортов подпрыгнул к нему, перевернул топор, чуть подбросив в воздухе, и обухом врезал в ухо. Тошнотворно хрустнула теменная кость. Следователь рванулся назад, но Гортов наступил на край рясы, тот рухнул, вышвырнув вперед руки, и криво упал. С взвизгом клин вбежал в мягкую спину и с хлюпом вышел назад. Внезапно Бортков с волчьим воем прыгнул сзади на Гортова, повалил на землю, Спицин скакал вокруг, силясь забрать топор. Гортов потянул его под себя, накрыл животом лезвие, чувствуя его холодную спокойную силу.

Гортов дернулся телом, вывернулся, скинул обоих, бросился с клином вперед. Подлетел к Борткову сбоку — он, защищаясь, подставил кисть, и кисть отлетела и застучала по полу.

На шум из двери вывалился Чеклинин. Верней, на полсекунды раньше показался его лоб, а потом и он сам, потянувшись к голени за ножом. Гортов с левого плеча наискось рассек напополам его ставшую вдруг хрупкой тушу.

Под ухом сработал будильник, и Гортов прихлопнул его, перевернувшись. Никого рядом не было. Он оделся и вышел на улицу. Безостановочно падал снег. У урны Гортов заметил несколько придавленных к полу окурков — «Союз Аполлон», какие курил Чеклинин. Гортов пошел вперед, без цели.

Чеклинин сидел у пруда, смотря на небо.

— Ну как спал, брат? — с внезапной теплотой окликнул он Гортова.

— Тяжелая была ночка... — прибавил он, тяжело вставая. Окурок выпал из его рта, посыпались осевшие на нем пепел и перхоть.

— Спал хорошо, — доложил Гортов, не останавливаясь перед Чеклининым. Гортов хлюпал по таявшей слободской каше и слышал Чеклинина, устало шедшего следом за ним. Было слышно, как он зажег еще одну сигарету и откашлялся, выдохнув дым. Гортов свернул перед воротами и зашел в Славянский дом, так и не встретив по пути ни одного человека.

Ветер кидал во все стороны створки окон. Из разбитых стекол летел снег, ложась на паркет худыми сугробами. По карнизам стучали когтями скворцы. Людей в Славянском доме тоже не было, перед входом экраном вниз лежал разбитый монитор — кто-то не сумел его вынести в спешке. Гипсовый Николай II лежал рядом — с проломленной головой.

На столах в кабинетах были тарелки с засохшей едой, недопитая бутылка коньяка была на столе, храня остатки на круглом донышке. На длинной вешалке на латунной ноге, как шляпа, висела купель. Порванные, на стенах шелестели огрызки плакатов. По коридору гулял пес, принюхиваясь.

В кабинете все было цело — Гортов открыл дверь. На столе лежали папки с новыми текстами, и он пролистал их. Все тот же Сион, содомия, и Святая русская Русь.

Гортов сел на скрипучий стул и стал править. Работать теперь предстояло ему одному.

После долгой командировки хотелось домой, но я, поддавшись порыву, поехал на кладбище. По дороге взял крымский портвейн и костромской сыр. Проходя через ворота, подумал, что зря не купил хлеб. Все-таки странно есть сыр без хлеба. Хотя думать о сыре и хлебе сейчас еще странней. Ладно, это неважно.

Найти дорогу к Олесе оказалось не так уж просто. Летнее кладбище похоже на огород; зеленью пахнет сильнее, чем смертью. На узких дорожках все зацвело, не разберешь, где поворачивать. Я долго и бестолково ходил и в тот момент, когда подумал, что не найду ее никогда, понял, что уже на месте.

Сел на лужайке, стал открывать бутылку — у меня в связке ключей не очень удобный, но зато компактный брелок-штопор. Пришлось повозиться слегка, но открыл. Конечно, в общественных местах пить нельзя, но на кладбище негласно пить разрешается. Только надо скромно себя вести, раз выпил.

Могила была ухоженной — оградка покрашена, в пластмассовых вазах и искусственные, и живые цветы. Уже прошло десять лет, но кто-то из родственников за ней приглядывал. Мне стало интересно, кто. Рядом были совсем запущенные могилы — если судить по эпитафии, по соседству лежал мужчина, но фотография на плите почему-то женская. Я задумался, как это могло произойти, и уронил бутылку. Вино захлестало из горла резко, будто только этого и ждало. Пролилась почти четверть.

На олесином надгробии выгравировано ее лицо. Хотя в жизни у нее были совсем другие глаза и в особенности брови — не было у нее таких густых бровей, и сходство, можно сказать, сугубо формальное, но все же Олесю можно узнать. Это она, Олеся.

Я хотел достать сыр, но он куда-то пропал, хотя я точно помнил, что положил его в рюкзак. Какая-то мистика. Пришлось пить вино без закуски, а я ведь не завтракал. Наверняка теперь будет тошнить.

Говоря откровенно, меня интересовало, что положили в гроб. В смысле, что от нее осталось. Скоростной поезд сбил Олесю на полном ходу — она шла по шпалам в наушниках. Смерть нелепая и кошмарная, но такое случается довольно часто. Пока ехал в поезде (и тоже скоростном), я прочитал в газете, как на днях один дагестанский борец решил отжаться на шпалах. Поезда он не слышал, потому что тоже надел наушники. Ему отрубило кисти и голову. Я сразу вспомнил Олесю и решил, что надо скорее прийти сюда.