Антон Секисов - Песок и золото

Она достала из сумки помятый альбом и, вырвав листок, стала меня рисовать. Все случилось так быстро и неожиданно, что я понял это, когда она уже заканчивала набросок. Ее карандаш затупился, и она дорисовывала сигаретой, которая сразу же затухала, но Люся поджигала ее опять. Всего это заняло у нее от силы минуту, а с листа на меня смотрел я сам, уставший и недовольный.

— Получилось красиво, — сказал я.

— Это потому что я очень пьяная. Обычно получается кошмар, — Люся махнула бармену, чтобы он повторил коктейль. Карандаш она вплела в волосы, сделав короткую хулиганскую косичку, какая могла быть у Пэппи Длинныйчулок или еще у кого-нибудь. Ее острые вездесущие колени опять впивались в меня под столом. У меня, наверное, уже были синяки на голенях.

Я нервно покашлял, поправил воротник и быстро наклонился, чтобы ее поцеловать. Ее улыбка, казалось, требовала поцелуя.

— Чего это ты делаешь? — спросила Люся, вскинув удивленные мелкие брови. У нее был такой вид, как будто я разделся и стал танцевать голым без всякого повода.

— Это я просто так, — сказал я, покашляв опять и слегка отодвинувшись.

Разговор становился все более откровенным. Люся рассказала свою любовную драму, я рассказал свою. Оказалось, что все развивалось по одному сценарию — страсть, постоянные ссоры, предательство, а потом побег. Мы стали свободны почти одновременно, свободны в той степени, в какой может чувствовать себя свободным человек, совсем недавно порвавший с долгими отношениями.

Когда мы свернули к отелю и по дороге зашли в круглосуточный магазин, я заметил, что продавщица, женщина с тяжелыми, положенными перед собой на стол, как товар, руками, смотрела на нас как-то странно, и охранник тоже косился на нас. Наверняка они знали, что Люся — страпонщица, и думали, что я ее клиент. Эта мысль меня приятно разволновала, и захотелось заставить их еще больше поверить в эту почему-то польстившую мне ложь. Я подошел к продавщице и, опершись на прилавок, посмотрел ей в глаза, чтобы сказать ей что-то шокирующие, но сказал ли — уже не помню.

Очнулся вдвоем с Люсей, в моем номере. Мы сидели на застеленной кровати и играли в «Эрудит». Кажется, я проигрывал.

— А «Боярского» больше нет? — спросил я.

Люся посмотрела на меня уставшим и трезвым взглядом и сказала, что мне нужно составить слово. Я посмотрел на табло, но буквы кружились беспорядочно, отказываясь соединяться.

— Да-да, сейчас, — сказал я перед тем, как упасть мимо подушки.

Я проснулся ближе к вечеру и первое время не шевелился, осторожно прислушиваясь к организму. Меня интересовало в первую очередь не похмелье, а целостность моих отверстий. Я очень живо представил себе кулак госпожи Люси, контуры которого проступали в моем животе, но сразу мысленно отругал себя за эту мысль, ханжескую и слегка трусливую. С кулаком или без, мне хотелось как можно скорее увидеть ее снова.

В дверь постучался Миша и спросил, буду ли я обедать. Он варил куриную лапшу в высокой кастрюле с черным густым налетом. Несмотря на похмелье, я улыбнулся ему.

В коридоре сидел незнакомый мужчина богемной наружности и играл сам с собой в шахматы. На нем были грязноватые, бело-желтые штаны, спутавшиеся волосы облепили лицо сухое и коричневое, как деревяшка. Мимо несколько раз прошли девушки, одна из которых, с пухлым грушевидным лицом и буйными кудрявыми волосами, ни с того ни с сего поцеловала меня в щеку и убежала со счастливым, как у девочки, смехом.

— Он, оказывается, умеет застегивать штаны, — сказала вторая, догоняя ее.

Я посмотрел вниз. Штаны были застегнуты, в самом деле. Я перевел взгляд на Мишу.

— Ну да, ты бегал вчера по этажу со спущенными штанами, — сказал он, флегматично помешивая в кастрюле. Суп был такой пенистый, мутно-белый, как будто Миша растворил в нем несколько кусков мыла. — Я хотел тебя догнать, но не получилось. А потом ты угомонился сам.

Когда мы взялись за суп, Люся вышла из номера в одной футболке, и я почувствовал нежность, плавно накатившуюся на меня. Мелькнула незваная мысль: все-таки интересно, как же люди становятся госпожами. Проститутками — еще можно понять, но превратить в профессию унижение...

Потом мы все, включая мужчину богемной наружности, играли в игру мексиканских заключенных «Уно». Эта игра примитивнее дурака, и играть в нее можно бесконечно. Стол был очень шатким, под одну из ножек подложили пачку салфеток для устойчивости, и, хотя она особо не помогала, никто не замечал неудобства. Я часто выигрывал, и неопрятный мужчина богемной наружности смотрел на меня как-то очень по-доброму из-под старомодных очков, как будто с каждым моим выигрышем он выпивал невидимую рюмочку водки.

Люся предложила сыграть в шахматы, и никто не согласился, кроме меня. Последний раз я играл в шахматы в начальной школе, и с тех пор меня не тянуло к ним, но это был неплохой предлог, чтобы остаться вдвоем с Люсей — обычно зрителей для этой игры не находилось. Она за пару минут оставила меня без ферзя, игра потеряла смысл, но еще долго длилась. Похоже, она растягивала удовольствие. Я поглядывал на ее ноги, такие длинные, крепкие и неуклюжие, они опять касались меня, но, видно, непреднамеренно.

В ней было что-то бесконечно манящее, но и отталкивающее, в любом ее жесте, в любой ее фразе была эта двойственность, она как будто играла со мной. Мне такая игра нравилась. Какая игра мне не нравилась, так это шахматы. Я потерял одного за другим коней. Я чувствовал себя солдатом, ползущим по полю с оторванными ногами под прицелом снайпера.

Этот образ оказался чересчур пугающим, и с трудом удалось переключиться с него на Люсю. Я чувствовал болезненную привязанность, зарождавшуюся во мне. Ощущение это было мучительным и непреодолимым, с годами я научился быстро и безошибочно распознавать его симптомы. Все мои мысли приобрели характер фальшивый и сентиментальный. Я стал думать о том, как вместе с ней перееду в Москву, как она остепенится и будет готовить пельмени, борщи и все в этом духе. Я вспоминал о еще недавно беспечной семейной жизни, хотелось погрузиться опять в нее, я сильно отвык от одиночества. Наверное, на моем лице обосновалось выражение сопливой нежности, потому что она рассмеялась, когда перевела взгляд с доски на меня.

Я как обычно сидел на подоконнике. Голубей в мансарде не было. За разбитыми окнами угадывалось какое-то движение, но может, это была только фантазия. Не успел я доесть обеденный суп с бутербродами, как опустилась темнота и в соседнем доме вспыхнули окна. Хотя у многих шторы были не занавешены, ничего интересного не происходило — только мальчик в одних трусах скакал по комнате с пультом, воображая, что у него микрофон, а он Фредди Меркьюри. Черная улица казалась оживленной, и я размышлял, стоит ли устроить по ней прогулку, но тут в дверь без стука вошел Миша, вооруженный военным биноклем. Он был в пиджаке и причесан, и снял гипс. Ни слова ни говоря, Миша решительно потеснил меня и уставился на одно из окон, находившееся на пролет выше нашего.