Антон Секисов - Песок и золото

Я ждал. Он осторожно крутил мизинцем колесико, настраивая четкость, и шептал: «Сейчас, сейчас», — впрочем, крутил без особенного азарта, а как доктор, который изучал результат УЗИ, чтобы поставить диагноз.

— Почти ничего не видно, и чего они шторы задергивают, — сказал он.

— Что такое? — спросил я, тоже пытаясь разобрать, что происходит в окне, но без бинокля шансов на это не было. Миша не обращал на меня никакого внимания, и все крутил колесико, облизывая припухшие как от укусов губы, и тогда я не выдержал и забрал бинокль себе.

Там, куда вглядывался метрдотель, происходило ритмичное, очень механистичное движение. Из-за наполовину задернутых штор было не разобрать, что это было — просто какая-то длинная тень качалась из стороны в сторону, но происходившее почему-то очень меня волновало. Движение было равномерным и четким, и казалось, как будто это машут автомобильные дворники или лопасти мельницы.

— Ты будешь его доедать? — спросил Миша про мой бутерброд, который я по рассеянности оставил лежать прямо на подоконнике, без тарелки. Не дождавшись ответа, он засунул его в рот целиком и, отхлебнув с шумом чая, добавил. — Там Люся страпонит одного несчастного человека. Видишь, четко работает, как часы.

— Люся?

«Моя Люся?» — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя остановился.

— Там у нее постоянный клиент, Олег, хозяин винного магазина на Лиговке. Называется «Риверсайд». Прикольно, да? Почти как «Ривердейл», ты понял?

Я не поверил ему и тоже стал нервно крутить колесико, и машинально двигался к краю окна, как будто это позволило бы заглянуть за край шторы, где и происходило загадочное движение, тенями которого мы довольствовались.

— Это как у Платона, в «Мифе о пещере», помнишь? — сказал Миша, забирая бинокль. — Мир идей, мир теней этих идей. Кажется, там что-то такое было. И странно, обычно они все-таки не задергиваются, знают, что я буду смотреть. Может, тебя стесняется.

— Кто, Люся? — сказал я внезапно охрипшим, сорвавшимся голосом.

Миша снова не слушал меня, крутил колесико.

— Удивительно, она уже минут двадцать в таком ритме работает. Человек все-таки меняет позу и темп, а Люся... Люся профессионал.

Я снова забрал у него бинокль. Мы выхватывали его друг у друга, а движение в том окне продолжалось, не меняя амплитуды и частоты.

Потом Мише все это наскучило, и он ушел. Я все крутил колесико, так ничего и не разглядев, но с каждой минутой меня наполняло чувство такой гадливости, которой я даже не мог себе представить. В конце концов я отбросил бинокль, задернул штору и вышел в коридор, усевшись за стол не существовавшего ресепшена.

На месте мне не сиделось, я открыл холодильник, достал чей-то ананасовый сок, выпил залпом, не отерев губы, и снова уселся ждать. Повторил эту процедуру еще раз. Собственно говоря, я даже не понимал, чего жду. Хотелось, чтобы Люся передо мной объяснилась, чтобы она как-то облекла все случившееся в слова. Мне всегда нужно как следует проговорить сложные для восприятия вещи. Но когда на лестнице раздался стук каблуков, голова закружилось, и подступила тошнота, я бросился в комнату. Нужно было сейчас же съезжать, не медля ни единой секунды. Даже сбор вещей, хотя они и так почти в полном составе лежали в сумке, показался затруднительным, лишним делом. Я постучал в дверь к Мише. На лестнице снова раздался стук каблуков. Я готов был и броситься из окна, только бы не встретиться с Люсей. Я чувствовал, что физически не смогу этого перенести. Миша долго не открывал, но наконец открыл, такой же причесанный и парадный. Я сказал ему, что съезжаю и сунул ключ. В глазах его смешивались недоумение и тоска, он смотрел на ключ, как будто я принес ему мертвую птичку. Миша, конечно, ничего не понимал. Он никогда не связал бы сцены с биноклем с моим отъездом. И это было разумно. Я ведь даже толком ничего и не видел. Впрочем, оттого, что не видел, а домысливал сам, было только вдвойне хуже. Спускаясь по лестнице, я думал о том, что буду жалеть об этом отъезде, но ничего, совсем ничего не мог с этим поделать. Я ненавидел ее, ненавидел отель, ненавидел самого странного метрдотеля Мишу.

Статуи на старых домах напоминали призраков, белые голуби — тоже, всюду хлюпала черно-серая грязь, сновали бомжи, и, приближаясь к вокзалу, я и о Петербурге подумал с ненавистью — хотелось как можно скорее покинуть этот город призраков и извращенцев. Как же все в нем опротивело, до дрожи. Когда я оказался в купе, то сразу задернул шторы. Только одна мысль утешала меня — спустя несколько беспокойных месяцев я возвращался в Москву, в мой любимый родной город.

Лиля решила собрать вещи в последний момент, как я и думал. Уезжать через двадцать минут, а чемодан пустой, и она только теперь вышла из ванной, со странным блеском в глазах и повеселевшая.

Таксист прибыл раньше времени и уже успел позвонить. Я выглянул посмотреть на машину в окно и сразу увидел желтое пятно среди серой улицы, серого неба и серых домов. Эту серость еще окроплял серый снег, слабый и непрерывный. Было уже начало апреля, а серость все не заканчивалась, серость Москвы, казалось, была бесконечной, но скоро мы из нее вырвемся.

Лиля с детским невинным любопытством заглянула через мое плечо и бесшумно ушла в комнату. Лиля — мягкие черные волосы, поэтическая бледность, тонкие черты лица. Так и хочется ей пририсовать черную шляпку, черную вуаль, длинные шелковые перчатки и прочую вульгарную атрибутику, почему-то очень ей подходящую. Губы у нее тонкие и бескровные, но она покусывает их с такой страстью, что понимаешь сразу — нет и не может быть более соблазнительных губ.

Заметив мою нервозность, она обронила небрежным тоном: «Такси подождет». Эта самая обыкновенная фраза подействовала на меня моментально, как седативный укол, но всего на несколько секунд, а потом тревога, усилившись многократно, накатила опять, когда я увидел, как она медленно подошла к чемодану, провела пальчиком по кремовой шершавой поверхности и вдруг с яростью хлопнула крышкой, как будто из глубины чемодана ей прокричали оскорбительные слова.

Перед поездками я всегда слишком волнуюсь: думаю о том, что случится авария, или по соседству окажется отморозок, который отравит все путешествие. Или ребенок будет орать. И что там, где я окажусь, случится что-нибудь непредвиденное, чего я даже не мог бы вообразить, сидя здесь.

— Тебе нужна дорожка, — сказала Лиля, отвернувшись и приспустив халат с острых плеч. Она по-прежнему не торопилась. Оставалось десять минут.

— Мы же договорились.

— Ты слишком переживаешь. И я очень переживаю. Последняя маленькая дорожечка ждет тебя на стиралочке, — просюсюкав это с притворной нежностью, она добавила. — Не оставлять же.