Джон Кутзее - Смерть Иисуса

Заговаривает сам Дмитрий.

– Все до последнего слова, что говорит этот господин, – правда, сударыня, каждое слово. Но, прежде чем делать поспешные выводы, задумайтесь. Почему вы считаете, что суд в его мудрости обрек меня на заключение не в одной из многочисленных тюрем, а в этой больнице? Ответ очевиден. Он прямо у нас перед глазами. Чтобы меня можно было исправить. И исцелить. Потому что больницы – они для этого. И я исцелен. Я новый человек. Желаете доказательство? – Он лезет в карман и извлекает оттуда карточку. – Дмитрий. Таково мое имя.

Медсестра всматривается в карточку, передает ему, Симону. Город Эстрелла. Министерство здравоохранения , – читает он. – Сотрудник номер 15726М . Фотография Дмитрия, голова и плечи, чистосердечный взгляд в объектив.

– Уму непостижимо, – шепчет он. – С кем тут можно поговорить – из начальства?

– Можете поговорить с кем пожелаете, – говорит Дмитрий, – но я тот, кто есть. Как, по-вашему, человеку избавиться от беса, что сидел у него на плече много лет и нашептывал скверные советы ему на ухо? Сидя в одиночной камере день и ночь, тоскуя? Нет. Ответ – в добровольном черном труде, том, какого приличная публика чурается. Вот почему я здесь. Я мету полы. Я драю туалеты. И тем самым преображаю себя. Становлюсь новым человеком. Плачу свой долг обществу. Заслуживаю себе прощение.

Давнишний Дмитрий, Дмитрий, которого он, Симон, помнит, был крепко сложен и грузноват. Обвисшие волосы, одежда пахнет куревом. Новый Дмитрий стройнее, осанка прямая, не пахнет ничем, кроме больничного антисептика. Волосы коротко стрижены, кудри жмутся к черепу. Белки глаз, некогда желтоватые, сияют крепким здоровьем. Вправду ли Дмитрий стал новым человеком, человеком преображенным? Очевидно, это так. И все же он, Симон, глубоко сомневается.

Медсестра берет на руки плачущую девочку, пытается ее успокоить.

Он, Симон, обращается к Дмитрию.

– Как бы то ни было, держись подальше от Давида, – цедит он. – Если еще раз увижу тебя с ним – за свои действия я не отвечаю.

Кротко, даже покорно склонив голову, Дмитрий, забирает ведро и удаляется.

Давид наблюдает за всем этим представлением с кровати, рассеянно улыбаясь, – это спектакль, в котором двое взрослых мужчин воюют из-за Давида.

– Почему ты расстроен, Симон? Ты разве не рад, что Дмитрий меня нашел? Знаешь, как у него это получилось? Он услышал, как я его зову. Сказал, что слышал меня, словно радио, у себя в голове, слышал, как я велю ему прийти.

– Как раз такое и может сказать помешанный – что он слышит голоса у себя в голове.

– Он дал мне слово, что будет навещать меня каждый день. Говорит, что исцелился от безумия, никого убивать больше не будет.

Теперь встревает молодая медсестра.

– Простите, что вмешиваюсь, сеньор, – говорит она, – но вы Давиду отец?

– Да, я выполняю эти обязанности по мере сил.

– В таком случае, – говорит медсестра (именная карточка на груди гласит «Сестра Рита»), – вы не могли бы зайти в Administración ? Это срочно.

– Через минуту пойду, непременно. – А затем, когда она отходит подальше: – Тебе нравится сестра Рита? Она хорошо с тобой обращается?

– Со мной все хорошо обращаются. Они хотят, чтобы я был доволен. Они считают, что я скоро умру.

– Чепуха какая, – говорит он, Симон, уверенно. – Никто не умирает от больных коленок. Давай я схожу и узнаю, чего там хотят люди из Administración . Вернусь.

Из двух конторок Administración он выбирает ту, за которой сидит женщина постарше, подобрее с виду.

– Я по поводу мальчика по имени Давид, – говорит он, склоняясь к отверстию в стекле. – Мне сказали, что дело срочное.

Женщина перебирает бумажки у себя на столе.

– Да, у меня тут где-то его документы… А, вот. Нужно подписать бланк согласия и бланк госпитализации. Вы отец?

– Нет, но выступаю в его роли. Отец неизвестен. Это долгая и сложная история. Если вам нужна подпись, я подпишу все, что вы мне предложите.

– Мне нужен идентификационный номер ребенка.

– Его идентификационный номер, если я правильно помню, 125711N.

– Это новилльский номер. Мне нужен эстрелльский.

– А новилльский номер нельзя? Вы же не собираетесь отказать в лечении ребенку только потому, что он из Новиллы.

– Это для учета, – говорит женщина. – Прошу вас, когда приедете в следующий раз, привезите его эстрелльскую карточку и эстрелльский номер.

– Так и сделаю. Вы сказали, там еще второй бланк.

– Бланк согласия. Его должен подписывать родитель или законный опекун.

– Я подпишу как опекун. Я опекал Давида почти всю его жизнь.

Она смотрит, как он подписывает документ.

– Это все, – говорит она. – Не забудьте привезти карточку.

Вернувшись в палату, он обнаруживает вокруг кровати Давида такую плотную толпу, что самого Давида и не видно: не только сестра Рита и учительница с золотыми кудрями и длинными сережками, сеньора Девито, но и полдюжины мальчиков из многоквартирника, а также двое детей, которых он, Симон, помнит по приюту, – Мария Пруденсия и очень высокий тощий парнишка, чьего имени он не знает. Дмитрий там же, опирается на дальнюю стену, ехидно оглядывает его, Симона.

Давид говорит:

– У белого коня Перла имелась тайна: он умел отращивать крылья, стоило ему только захотеть. Когда повозка подъехала совсем близко к реке, Перл распахнул крылья, они оказались шире, чем у двух орлов, и повозка взлетела над водой, нисколько не намокнув.

У темного коня Тени крыльев не было, зато было тайное умение. Он умел превращать то, из чего был сделан, в очень тяжелое вещество – тяжелое, как камень. Тень терпеть не мог Перла. Тень был прямо противоположен всему, что есть в Перле. А потому, когда почуял, что повозка взлетает, превратился в камень – такой тяжелый, что повозке пришлось опуститься на землю.

Так Дон Кихот ехал все дальше и дальше в глубь пустыни на двух конях, мчавших галопом, черном и белом, покуда не поднялся большой ветер и их не укрыли облака пыли и не стало их видно совсем.

Долгая пауза. Малыш Артемио, тот самый, кого прозвали Эль Перрито, подает голос:

– А потом?

– Их не стало видно, – отвечает Давид.

– А белый конь с черным конем дрались? – не отстает мальчик.

– Их не стало видно, – яростно шепчет Мария Пруденсия. – Ты не понимаешь, что ли?

– Но он же возвращается, – говорит высокий мальчик из приюта. – Ему придется вернуться из пустыни, иначе мы никогда не услышим конца этой истории. Мы никогда не узнаем, как он состарился и умер.

Мария молчит.

– Он не умер, – говорит Дмитрий.

Все поворачиваются к нему, глазеют на него. Дмитрий легко опирается на швабру, упивается всеобщим вниманием.

– Это всего лишь история – что он умер, – говорит он, – история, которую кто-то записал, и получилась книга. Это неправда. Он удалился в бурю на своей повозке, влекомой двумя конями, как Давид и сказал.