Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Как только три ее тяжелых чемодана были доставлены один за другим в квартиру, она обошла все три комнаты, а вернувшись, удивленно воскликнула:

– Нóга, милая! Что это? Неужели я и в самом деле была настолько хорошей матерью, что ты так расстаралась привести квартиру в такой порядок?

– Да, – ответила Нóга, – да именно такой ты и была. Ты была великолепной матерью, поскольку никогда не ограничивала мою свободу.

Слезы сами потекли по щекам пожилой дамы, которая всю жизнь чаще всего предпочитала прятать свои чувства, прикрываясь иронией. А пока Нóга чуть смущенно посмеивалась над слезами своей матери, брат ее разворачивал бурную деятельность среди возвращенной к жизни квартиры, непрерывно ворча то на слишком слабое освещение, то по поводу никуда не годной щеколды, дела рук услужливого Абади.

– Это черт знает что, а не задвижка, – бурчал он, – просто какая-то пародия на засов. Если бы в доме была хоть крохотная собачонка, ее хватило бы, чтоб остановить этих ублюдков.

– Все совершенно наоборот, – заявила мать Хони, рассмеявшись. – Собака заинтересовала бы их больше, чем израильское телевидение.

– Не из-за чего беспокоиться, – добавила Нóга. – Все. Нет никаких больше детей. И не будет. Шайа лично привел своего паршивца, чтобы тот извинился.

Но Хони мертво стоял на своем:

– Все зависит от мамы. Продолжит ли она соблазнять их дальше.

– Я и не думала их соблазнять. Это все ваш отец. Он надеялся, что телевидение хоть ненамного отвлечет их от религии.

– Тщетные надежды.

– Разумеется. Но когда я видела, как они без всякого присмотра носятся вверх и вниз по лестнице, абсолютно не зная, чем заняться, я начинала чувствовать перед ними какую-то вину.

– Они вовсе не нуждаются в твоей жалости, – закончил этот разговор Хони, вновь сосредотачиваясь на проблемах освещения. – Придется заменить все лампочки, – и он примерился к двум чемоданам сестры, собираясь отнести их вниз к машине.

– Э-э, погоди, – резко остановила его мать. – Минутку. Расслабься. Что за суета? Это же последний вечер… Это же прощание… перед разлукой. Кто знает, когда мы соберемся вот так, вместе… Если тебе так уж необходимо сию минуту отправиться к жене и детям – уезжай без всяких чемоданов, а мы закажем такси и доберемся до аэродрома.

Хони запротестовал. Разве не он встречал Нóгу три месяца тому назад в аэропорту? Ну так он же с тех пор отвечает за нее до последней минуты ее пребывания в Израиле. Вылет самолета – в пять часов утра и, следовательно, у нее есть еще больше трех часов свободного времени. Так что – никаких такси, и все – на нем. Это его твердое решение.

– Если ты действительно так решил, – сказала его мать, – тогда можешь расслабиться. Вместо того чтобы тащить Нóгу к себе домой в Тель-Авив, а потом по той же дороге обратно в Бен-Гурион посреди ночи, включи логику, и она подскажет, что тебе лучше всего прикорнуть здесь на пару часов. А я – поскольку уже этой ночью, во всяком случае, не смогу выспаться в этом заведении для стариков в Тель-Авиве, – отпраздную возвращение в собственную кровать здесь, у себя. Со всеми удобствами. И ничуть не хуже.

– А что означает твое… не хуже? – поинтересовался Хони.

– Не ощущая чувства тревоги и одиночества. Со своими детьми.

И в старой этой квартире воцарилось спокойствие. Нóга достала из холодильника вазу с фруктами, принесла три тарелки и три ножика, маленьких и острых, и сказала:

– А теперь давайте очистим дары природы от пыли Земли Ханаанской… Только безо всяких благословений, хорошо?

И они, очистив от кожуры, съели оставшиеся фрукты, должным образом восхищаясь красотой и изяществом стеклянной чаши, особенно золотом окантовки, замысловатым орнаментом, имевшим, похоже, какое-то еще, кроме чисто хозяйственного и красочного, значение.

– Осторожно, – сказал Хони, – это вещь ценная, но очень хрупкая, и обращаться с ней надо как можно более бережно – так что я, пожалуй, сам ее вымою.

И с этими словами он поднялся и понес эту сверкающую красоту к кухонной мойке, где она в последнюю секунду выскользнула у него из рук, разлетевшись на мелкие куски, окрашенные кровью, которая обильно текла из порезанных острыми осколками пальцев.

– Эта ваза, она тоже является подарком, как и сами фрукты от семейства Померанц? – спросил Хони у матери, облизывая пострадавшие пальцы. – Или мы должны были ее вернуть?

– Не будь ребенком, – сказала Нóга. – Давай считать, что является, с той минуты, как ты специально грохнул ее.

– Ну, на самом деле я не употребил бы это слово «специально», хотя мне и не хотелось бы доставлять почтенным Померанцам слишком уж большой радости от твоего возвращения сюда.

– Да перестань ты сосать свои пальчики, бедняжка. Так ты кровь не остановишь. Сунь их под холодную воду, пока мы с мамой найдем кусок бинта.

Но мать совершенно забыла уже, что и где лежит у нее в квартире, а чего нет вовсе, и им пришлось перевернуть все вверх дном, пока они не отыскали кусок полузасохшего лейкопластыря.

Едва ли не смертельное кровотечение было наконец остановлено, успев оставить кровавые следы на рубашке и брюках, что в свою очередь потребовало неотлагательной реакции, и Хони вскоре предстал перед сестрой и матерью в исподнем. Смущение его по этому поводу вызвало здоровый смех у той и у другой.

– Мы ведь и прежде, – хохотала сестра, – видели тебя в таком виде.

– И не только в таком, – добавила мать.

Словом, было весело.

И тем не менее он замерз, стоя полуодетым под вечерним и ночным сквозняком Иерусалима, так что его сестре пришлось одолжить ему самую свою большую рубашку, а матери – пожертвовать старый банный халат; и так он уселся перед ними, устроившись, к своему удивлению, на редкость комфортабельно, взрослый мужчина, переодетый женщиной, предаваясь воспоминаниям о детских своих годах, забыв о том, что собирался снова вернуться к вопросу о причинах провала их (а не только его) попытки, связанной с переселением в Тель-Авив, провожая взглядом скоростной трамвай, который совершал пробный прогон по маршруту Иерусалим – Тель-Авив, – новинку, обещавшую сэкономить не менее получаса, соединив, как «молнией», оба этих города. Проследив его взгляд, мать не преминула съязвить:

– Когда этот эксперимент станет реальностью, ты, мой милый, сможешь примчаться сюда, стоит мне только чихнуть.

И так вечер этот потек дальше. Они перебрались на кухню, и после того как осколки вазы были убраны из мойки, они, не торопясь, вернулись к тому, что в ожидании этой встречи наготовила отъезжавшая Бог знает на сколько арфистка, вернулись в прошлое, сосредоточившись на добродетелях и недостатках того, кто оставил этот мир девять месяцев тому назад, причем Нóга припомнила вдруг одну дождливую ночь, когда она увидела отца, шаркающего из комнаты в комнату с видом чем-то глубоко униженного маленького китайца.