Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Да, да… Она решила вернуться в старую свою квартиру, – то и дело вынуждена была повторять она.

– Это так понятно, – объяснял желающим его слушать владелец заведения, и как эхо вторил ему старый официант: – Тут и гадать не надо, что для человека значит бросить Иерусалим!

Нóга поправила его:

– Не столько тяжело перебраться в Тель-Авив, сколько привыкнуть, что жизнь в нем – на-мно-го дороже.

И в то время, как с удовольствием она наслаждалась любимыми блюдами, продолжала развлекать своими рассказами хозяйку заведения, сидевшую рядом с ней и с широко раскрытым ртом слушавшую о приключениях своей любимицы и ее превращении из арфистки в участницу массовки.

– И все эти три месяца ты не играла на арфе?

– Лишь однажды… несколько минут – в пустыне, на вершине исторической горы, сплошь покрытой руинами двухтысячелетней давности…

Этой же ночью она попробовала дозвониться до Иерусалима, но безуспешно. Она хотела узнать у Хони о матери, но и он не сказал ей ничего, поскольку разговаривал с нею накануне и больше не звонил.

– Раз она предпочла обитать в Иерусалиме, – буркнул он, – пусть тогда сидит там и наслаждается жизнью. И ты, и я сделали все, что могли.

На следующий день она надолго засела в библиотеке, собирая воедино все части сочинения. Необходимо было убедиться, что ни одна партия какого-либо инструмента не была забыта или пропущена, что все заботливо помечено и находится на своем месте. Поздно ночью она возвратилась в штаб-квартиру оркестра, неся в руках внушительную гору нот, и увидела усталых музыкантов, выбиравшихся из огромного международного автобуса, который привез их домой из Германии, из последних сил разгружавших свои инструменты из сопровождавшего их в поездке грузовичка. Издалека наблюдала она, как ее арфа медленно покатилась в сторону хранилища, но не сделала даже попытки подойти.

Все без исключения рады были ее увидеть. Пожилой флейтист, демонстрируя переполнявшую его любовь, бросился к ней, сделав знак высокой бледной женщине с жестким взглядом и горькой усмешкой на губах.

– Это Кристин, – представил он ее. – Она бельгийка, из Антверпена. Француженка по языку и темпераменту, но при нужде может объясниться и по-голландски, и на английском.

– Ваша арфа… У нее такой сильный звук, – сочла нужным сообщить она израильтянке. – Я старалась обращаться с ней как можно более осторожно.

– Спасибо, – ответствовала Нóга, протягивая бледной этой женщине руку и заметив, что форма живота ее под легким свитером недвусмысленно позволяла догадываться о первых месяцах беременности.

– А чем закончилась эта история с переездом вашей матери? – спросила арфистка, занявшая ее место при исполнении Моцарта.

– Да, да… Что она решила? – подхватил Манфред.

Остальные оркестранты, несмотря на усталость и желание поскорее добраться до дома, также хотели узнать, какое решение приняла оставшаяся одинокой вдовой мать Нóги в далеком Иерусалиме.

«У этих голландцев, – думала Нóга, посмеиваясь, – нет, похоже, иных забот. Их сражения закончились семьдесят лет тому назад, и они просто светятся самодовольством. Они знали, знали и поняли, когда следует отделаться от своих колоний в Юго-Восточной Азии, избежав при этом новой волны терроризма. Курс евро стабилен. Экономика их сильна, а безработица на низком уровне – так что и на самом деле выходит, что единственная их забота – беспокойство по поводу переезда из Иерусалима в Тель-Авив моей матери».

– Она решила остаться в Иерусалиме, – оповестила она музыкантов, толпившихся вокруг нее. – Именно этого я и ожидала от нее с самого начала.

Вечерний звонок ее в Иерусалим остался без ответа, и Нóге пришлось надиктовать на автоответчик следующее сообщение: «Куда подевалась новая владелица?», после чего, не откладывая, дозвонилась до брата, сообщившего, что разговаривал с матерью не далее как в полдень, добавив не без ехидства, что теперь она жалуется, что из-за хлопот, которые по их вине обрушились на ее плечи, она совершенно лишена была возможности пообщаться с любимой дочерью, и да – просто не видела ее все эти последние три месяца.

Мать Нóги позвонила ей тем же вечером. Ну да… Она походила чуть-чуть по магазинам, посидела с друзьями в кафе, заглянула в кино, но все, связанное с Ури, ни на минуту не выходило у нее из головы.

– От твоего рассказа у меня до сих пор все идет в голове кругом, как во сне. За те три месяца, что ты была в Израиле, мы виделись с тобой так редко… Единственное, что перешло от тебя ко мне, – это привычка бродить между кроватями, но к самому сну это, к сожалению, прямого отношения не имеет. Увы.

Нóга, в свою очередь, тоже поделилась с матерью новостями – изменили репертуар, оркестру предстоит выступление в Японии…

– Да?.. Тебе интересно, должно быть, «La mer» Дебюсси, что по-французски идентично la mère, означает фонетически слово «мать». Так что в Японии, – утешила она говорившую с нею пожилую даму в очень далеком сейчас Иерусалиме, – я, мама, буду каждую секунду думать о тебе. До самого последнего звука.

– И на том спасибо, – вздохнув, ответила мать, завершая разговор.

Утром она отправилась в музыкальную библиотеку, где нашла партитуру «Танцев священного и светского» Дебюсси. Сделав фотокопию, она передала весь материал Герману, который, не произнеся ни слова, засунул всю папку в ящик стола. Вечером все члены оркестра собрались в зале, чтобы обсудить проблемы, связанные с путешествием в Киото. Атташе по культуре японского посольства в Гааге на прекрасном английском ознакомил их с информацией об их размещении возле университета Дошиша неподалеку от Киото, продемонстрировав при этом впечатляющие слайды аудиторий и крепостных стен священного города и окружающей его среды. Четыре концерта были запланированы для владельцев абонементов и еще три предназначались любителям музыки двух южных городов – Кумамото и Хиросимы.

А в заключение, поскольку музыкальный директор еще не прибыл, директор-распорядитель Арнемского оркестра вынужден был на свой страх и риск внести некоторые изменения в репертуар, включив в исполнение концерт Бетховена, известный под названием «Император», чередовавшийся с симфониями Гайдна номер 26, 92 и 94, равно как и «Меланхолические арабески» Ван ден Броека, ибо очень важно было включить сочинение современного голландского композитора в общий ряд, не говоря уже, как было сказано и оговорено с японцами, об исполнении «Моря». Японская же пианистка, сломавшая руку, играя в теннис в Берлине, похоже, поправилась и собиралась продолжить свое путешествие, согласно собственной программе, по земле самураев, где ей предстояли еще репетиции для исполнения «Императора», произведения, которое и ей, и оркестру было хорошо известно. В прошлые годы оркестр часто исполнял и сочинения Гайдна, так что четырех репетиций в ближайшее время должно было вполне хватить. Основной удар должен был принять на себя Дебюсси и его «Арабески», которые были и трудны, и сложны в исполнении, но по счастливому совпадению длились всего восемь минут.