Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Я зажег свет в обеих комнатах и кухне. Сел на диван и инстинктивно уставился на свое отражение в стекле буфета.

Ошибка, допущенная мной, была опасна. Ощущение пустого дома — это разнеживающая жалость к самому себе. Я поддался обычной и часто встречающейся реакции. Хоть я и был не в форме, следовало тут же исправить упущение.

Я постарался отстранить от себя прошедший день. Думал о пустоте как о состоянии выхолощенности в пространстве, об излучении такого пространства. Картина нарушалась дважды — сын пытался сказать «мама» медицинской сестре, второй раз — более неясно. В конце концов я добился недвижущегося образа пустоты, ограничил ее с двух сторон, с третьей она сливалась со мной, а с противоположной уходила в бесконечность (указание на ее происхождение и характер). Я населил ее тремя человеческими фигурами, затем устранил одну, устранил вторую, устранил и третью. Спросил себя, подействовало ли на меня тягостно устранение фигур. Признался себе в том, что при исчезновении последней что-то во мне еле заметно дрогнуло. Я вернул ее, и тут же стало ясно, сколь она беспомощна. Вернул еще одну — две выглядели уже увереннее, каждая находила в другой иллюзорную поддержку против пространства. Если б я населил картину сотней фигур, она приобрела бы жизнерадостный вид — до такой степени, что можно было бы забыть о пространстве, если б оно не уходило так пугающе в бесконечность. Закрой я картину и с этой стороны, людям не угрожала бы, по видимости, никакая опасность. Если же я убрал бы ограничительные стены, то превратил бы их в жалкую группу; поддержка, которую они находят друг в друге, потеряла бы цену; прикованные лучами пространства, они перестали бы узнавать, а с определенного момента и видеть друг друга, потому что все было бы лишено смысла.

Стены моего дома — иллюзия. Если я допущу в них другое существо, я признаюсь, что испытываю страх. Правда, постоянная деятельность по ограждению себя людьми и стенами доказывает, что этот страх подталкивает к жизни. Сын быстро женится и произведет детей, чтобы заполнить пустоту вокруг себя. Только тот, кто слишком горд, не признает своего страха. Только тайный отшельник. Непризнание страха ведет в конце концов к отсутствию страха. К превращению человека в часть самого естественного, в часть пространства.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

— Алло…

Послышался смех, я ждал уже дурацкого «Угадай, кто звонит». Но я ошибся. Звонил мой одноклассник. Наших родителей связывала когда-то не помню уж на чем основанная дружба, поддерживаемая нерегулярными встречами.

— Знаешь, — сказал он, — я вдруг вспомнил о тебе и решил пригласить в гости. Почему бы тебе не приехать прямо сейчас? Я живу в микрорайоне «Молодость», уже несколько лет…

— А что… день рождения или…

— Да абсолютно ничего… Просто вдруг соскучился, и потом — я люблю нежданные радости. Открыл телефонный справочник, и опля! — твоя фамилия, «врач», это-то я знаю, в одном городе живем.

— Но…

— Знаешь, ты подумай, может, ты занят, я позвоню тебе через пять минут. И не стесняйся сказать «нет»; только если ты действительно свободен и если тебе приятно…

— Хорошо.

Этот короткий разговор чем-то поразил меня. Оказывается, в своем одиночестве я не предусмотрел возможности услышать такой голос, произносящий такие слова, в своем одиночестве я непрерывно готовился к встрече или с тягостным, или с тривиальным.

Я чувствовал, до какой степени я был не на высоте. «А что… день рождения или…» — как мог я произнести такую банальную фразу! И сразу же после нее услышать: «… люблю нежданные радости». Позже — мое нерешительное «но». Воспитанность, с которой он предоставил мне пять минут. Хотя, быть может, дело не в воспитанности; видимо, он считал, что, если собеседник в подобном случае повесит трубку, это будет в порядке вещей. Он не мог не знать, что девятьсот девяносто девять таких приглашений из тысячи отвергаются. Таких? Нет, даже гораздо более приемлемых. Но он был так весел и естествен, словно делал самое нормальное предложение.

Самое нормальное… Если б я отказался, то выставил бы себя в глупом свете, точнее — приравнял себя ко всем. (Если б он оказался прирожденным артистом и целью его было — по непонятной мне пока причине — уязвить меня, я наверняка сумел бы его проучить.) Я чувствовал, что мне необходимо скорректировать свою неуверенность, чтобы от разговора не осталось неприятного осадка.

Когда телефон снова зазвонил, я взял трубку и сказал:

— Еду.

Он назвал мне адрес. Сказал, что родители его живы и здоровы и будут очень рады меня видеть.

Давно уже я не переживал такой смены настроений.

Я поднимался по лестнице, все более уверенный в том, что приходить не следовало. Наиболее вероятно, что не сбудется ни одно из двух моих первоначальных предположений, а что я застану его в сильном подпитии; через полчаса я услышу, как его знакомый всегда таким образом созывает гостей и т. п. Разумеется, и одинаковые корпуса микрорайона своим видом сводили все к самым заурядным вариантам.

Когда я шел между ними, надвигался вечер; людей не было, кое-где в окнах зажигался свет, словно кротко оповещая о чем-то безнадежном.

Только я дотронулся до звонка, дверь открылась. Мой одноклассник, за ним — родители. В ту же минуту свет на лестнице погас, и они трое — улыбающиеся, с оживленными глазами и раскинутыми для объятий руками, заполнившие освещенную переднюю — породили во мне иллюзию, будто они на острове.

— Говорил я вам, он настоящий человек! — восклицал одноклассник. — Весь класс приглашал, он один пришел!

Он обнял меня, они тоже. Мать вытирала глаза.

— Боже, боже, ты ведь бывал с родителями на нашей старой квартире, помнишь? Козырек фуражки у тебя был сломан, и вы с нашим все о книгах говорили…

Я вдруг понял, что ни о каких попытках уязвить меня или о нелепых шутках не может быть и речи.

Меня ввели в гостиную. Стол был уже накрыт — водка, салат, бутерброды, швепс. Мне пришлось сразу объяснить, что я не пью: мой одноклассник уже начал наполнять рюмки.

— Я вас и об этом предупредил! — Он посмотрел на них торжествующе.

(Чтобы не смешивать родителей моего одноклассника с матерью и отцом, о которых я рассказывал до сих пор, буду называть их П.-старший и П.-старшая.)

Я спросил, о чем он их предупредил.

— Что ты, наверное, не пьешь, потому что это отнимало бы у тебя силу…

— Силу?

— Ту силу, с помощью которой ты лечишь… Я не прав?

Я ответил, что он прав до известной степени.

Он очень обрадовался, да и они просияли — может быть, гордились тем, что он угадал. Наполнили мою тарелку, налили мне швепса. Он, как выяснилось, тоже не пил, по состоянию здоровья. Родители немножко себе позволяли. Что происходило со стариками П.? Начало старческого склероза? Вероятно. Но моему однокласснику с ними как будто неплохо.