Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Мой одноклассник сделал паузу — увидел, что я задумался. Когда наши взгляды встретились, он подмигнул мне и повторил:

— Сегодняшний день — большой день для этого дома.

Было поразительно, что он мне подмигнул (за весь вечер я произнес лишь несколько слов, как это все чаще бывает со мной вне клиники); но он не ощущал ни малейшей скованности. Видимо, он понимал, что мне у них хорошо, понимал, что в известном смысле мы равноценны. После беззаботных лет, проведенных в институте, который ему не довелось закончить, судьба посылала ему болезнь за болезнью — хорошо рассчитанная игра обстоятельств. Мы оба шли к одной цели. Но он — самым естественным путем, а я — путем сурового самовоспитания. Я добился того, что был неспособен кому-либо завидовать. Наблюдая за ним и думая о том, что мы варианты одного и того же, я задавался вопросом: может, из нас двоих он просто более симпатичен?

Старики П. поникли на своих стульях, головы у них висели, но неудобные позы не лишали их лица спокойствия. Сон их был мирным.

— Спят все лучше, — объяснил мне мой одноклассник. — Раньше они страдали бессонницей.

Он встал, чтобы накинуть им что-нибудь на плечи, и добавил, что постепенно начинает понимать, кем мог бы быть его отец; в последнее время, встретив кого-нибудь из соседей, П.-старший спрашивал каждого, как бы тот поступил, если бы выиграл в спортивной лотерее десять тысяч левов, и ответ всегда был одинаков — машина или дача, в квартале не осталось человека, который бы этого не сказал. Одному из последних П.-старший заявил: «А я, будь я помоложе, дал бы пять тысяч своему начальнику, чтоб он выхлопотал мне орден и журналисты стали бы обо мне писать»; у его собеседника в зобу дыханье сперло. «Да, да, конечно… ты совершенно прав». Сыну он рассказывает, что за многие годы установил — человек не способен работать как следует за письменным столом, если в той же комнате и другие работают за столами, эта форма вообще должна исчезнуть, а вот запах жареного арахиса придает всем энергии, он просто удивляется, как на предприятиях никто об этом не догадывается, и т. д.

— Может быть, я читаю для удовольствия больше, чем ты, — сказал мой одноклассник. — И все-таки ты человек интеллектуального труда, а я нет…

Он рассказал, как устраивает себе маленькие праздники: например, взял у соседа на неделю клетку с канарейкой и попытался издавать такие же звуки; вытащил из глубины гардероба свадебное платье матери — родители предались воспоминаниям, и он провел чудесный вечер; чтобы вовлечь в разговор одного мальчишку из их дома, решил подарить ему «Серебряное озеро» (он хранит свои детские книги), ему давно хочется поболтать о Майн Риде и Карле Мае, как когда-то со мной и другими ребятами из класса, а не с кем.

За всеми этими примерами стояло что-то крайнее, не подлежащее описанию. Никто из нас двоих не мог почувствовать его в полной мере, мы могли его только иллюстрировать, каждый по-своему. Повторяю, я не завидовал его типу иллюстрирования, каким бы привлекательным он ни был. Но мне было трудно определить, ближе ли он подходит к этому крайнему, чем я — с моими поступками и словами, выражающими сознание долга, выражающими то, что можно обозначить — «я должен быть таким-то»…

— Когда их не будет, — сказал мой одноклассник, нежно глядя на спящих, — но я буду знать, какими они были и как изменились, ты думаешь, я вздрогну, если, прогуливаясь по улице, почувствую вдруг на своем плече чью-то руку? Даже если будет темно и безлюдно?

Он снова смеялся.

В начале я признался, что не люблю слово «счастье» во всех его оттенках. Для этого человека, для его улыбки делаю исключение

Домой я вернулся пешком — шел больше часа. Я думал о холодном излучении приборов, о связи между механизированными системами и организацией человеческих отношений.

Думал и о пустыне.

В отличие от моего одноклассника мой бывший друг (кузен «девушки в длинном белом платье») получил диплом инженера. Его историю вы уже знаете. У него был какой-то подчиненный, наверняка маленького роста, чье служебное положение всецело от него зависело. Направляемая судьбой случайность принесла мне слух о том, что подчиненного этого видели пьяным, чего раньше с ним не случалось. Демонический директор отсутствовал, и мой бывший друг, видимо, почувствовал себя обязанным стукнуть кулаком по столу. Кулак у него маленький, да и движение получилось нескладное, но он тут же заговорил отрывисто и властно, как никогда раньше. Он сказал, что его подчиненный (по моему предположению, отличавшийся малым ростом) позволил себе напиться и выругать члена профкома.

«Я не думал, — сказал, вероятно, мой бывший друг, — что он на такое способен… Я взял его на работу…»

Он выпрямился. Сознание его превратилось в голую поляну, по которой он стремительно двигался между двумя опьяняющими возможностями:

«Оставить его на работе…»

«Уволить!»

«Оставить на работе…»

«Уволить!»

«Оставить на работе…»

«Уволить!»

Он повторил это много раз.

Мой бывший друг надел пиджак и пошел к двери.

«Уцелеет только тот, кто сумеет ответить на мои вопросы!» — заявил он.

Подчиненный остался на работе. Каким образом?

Мой бывший друг пожелал услышать что-либо о единстве коллектива.

«У вас большие способности», — ответил подчиненный.

«А воля и целеустремленность, благодаря которым…»

«Вы руководите так, что… никто бы не…»

«А пути, цели?»

«Мне здесь хочется петь…» — был тихий ответ.

«Как насчет строгости и справедливости?»

«Я оцениваю себя достаточно высоко, да, достаточно высоко».

«Что самое характерное?»

«Разумеется, я хозяин, разумеется, хозя… разуме…»

На следующий день человек из соседнего кабинета, высокий, крупный, с елейной складкой у губ, встретил в коридоре моего бывшего друга. Он тяжело дышал.

«Я был внизу, — сказал он. — Только что… У сильных людей с нежными душами — знаешь ведь, я так их называю…»

«Оригинально… Вчера один служащий признался мне — здесь хочется петь!»

«Оригинально…»

Хлопают двери. Они не пропускают шум, не пропускают шум, не пропускают… не пропуска…

Понедельник, утро. Часы до вечера — это часы, предшествующие звонку сына.

Невидимые процессы.

Впереди меня — больная, за мной — студенты. Пока мы шли, я тихонько спросил ее, как она спала ночь с субботы на воскресенье. «Хорошо», — ответила она. Я взглядом дал ей понять, что как-то помог ее сну — благодаря этому в следующие минуты она будет относиться ко мне с бо́льшим доверием. Только здесь, в стенах клиники, я позволяю себе некоторую игру.

Стоит мне шевельнуться, за моей спиной наступает абсолютная тишина. Мое имя уже приобрело таинственную власть, я дошел до того доступного человеку предела, когда следят за малейшим его движением. Стремление к такому пределу мазохистично. За ним — недостижимое, сверкающая равнина, боль в глазах, страдание от собственного бессилия, и ничего больше. Что думают эти за моей спиной? Наша работа протекает в темноте мозга. Они это чувствуют, чувствуют, сколь незначителен я в сопоставлении с мозгом, неравноценен ему, но им импонирует моя роль — то, что я употребляю по отношению к нему насилие. Импонирует им и другое — я пропагандирую мозгу их собственную нормальность; они наслаждаются демагогией, с помощью которой я возвращаю его на путь истинный; он же в своем помешательстве совершенно искренен.