Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Смех ее сделался истеричным. Прохожие стали оборачиваться. Захлебываясь смехом, она пошла прочь. Уловила ли она, что я на секунду дрогнул? Почувствовала ли, что я смотрю ей вслед, — раньше, чем это почувствовал я?

Я взял со стеллажа книгу и перелистал несколько страниц. Прочел только одно предложение: «С тех пор он увидел много новых пейзажей». Поставил книгу обратно и подошел к окну. Послеполуденное солнце… Прищурившись, я смотрел на него и думал о том, что явления жизни проходят мимо меня кучно — как слепые полки — и что спустя какое-то время мой разум осветит их еще сильнее. Я уже знал, куда становиться, чтобы меня не толкали и не тащили за собой.

Я отошел от окна, таким состояниям я не позволял владеть собой слишком долго. Мне было над чем поработать в следующие часы. Я систематизировал свои упущения со вчерашнего дня до этой минуты…

Плохая ориентировка в городке, когда мы с сыном искали Дом культуры.

Пошлые мужские взгляды, которые я бросил на двух женщин — перед Домом культуры и перед автостанцией.

Легкое и необъяснимое беспокойство.

Пристрастность, проявленная в случае с матерью и вышедшая за границы роли, которую я играл по отношению к сыну.

К этому я прибавил слуховые галлюцинации утренней больной, мои колебания в их оценке.

Прибавил и взгляд, которым я чуть ли не пытался задержать особу, пришедшую из тьмы.

Перечисление моих промахов не напугало меня. Не была ли жизнь постоянным испытанием достигнутого? И разве моя система отношения к ней не дойдет до полного совершенства лишь в последние часы моего существования, во встрече со смертью как равного с равным; ибо, лишь став идеальным, я мог бы дружески пожать руку этой идеальной вечности. И, перешагнув порог, мог бы сказать спокойно: «Да, здесь действительно ничто не похоже на то».

Я решил приступить к своим обычным упражнениям. Но почему мне так захотелось спать? За эти два года я ни разу не ложился среди дня. Разными способами я пытался прогнать дремоту. Тщетно. Глаза неудержимо закрывались. Тело, относительно которого я был уверен, что оно подчиняется мне даже лучше, чем дух, вышло из повиновения. Я вдруг понял, что оно испытывает огромную потребность в отдыхе или, скорее, что это продиктовано ему откуда-то. Ничего больше сейчас я объяснить не мог, а возможно, не смогу и в будущем… Уверен я был только в одном — речь идет не просто о физической усталости. Не укрываясь, я вытянулся на жесткой постели. «Вечером соображу…» — сказал я себе и в следующий миг уже спал.

Это произошло в два часа дня. Потом было три, четыре, пять, шесть, почти семь… Меня не существовало. Когда, в какие времена я спал? Когда молочник вез по улице бидоны в тележке и выкрикивал: «Свежее, парное, кому для детишек…»? Или когда нынешние грузовики, груженные пластиковыми пакетами, направляются к супермаркетам? Или когда молока вообще не будет? Кто может объяснить, когда я спал? А может быть, пока я спал, передо мной пронеслось все, о чем я рассказал, и мне только кажется, что одно другому предшествовало?

Вы удивлены. Это мой-то трезвый, устойчивый разум играет в такие игры? Но вопросы его совершенно серьезны. Они вытекают из неожиданной, неконтролируемой потребности тела погрузиться в сон.

В семь часов меня разбудил телефонный звонок. Звонил сын.

Я никогда не кладу трубку, прежде чем собеседник не сочтет разговор законченным. Это было бы признаком аффекта, с которым я не справился, или недостойного страха.

— Добрый вечер, — сказал сын.

— Добрый вечер.

— Вы не ждали моего звонка…

— В данный момент я просто спал, — сообщил я спокойно — после пробуждения от внезапного сна уверенность возвращалась ко мне.

— Мне кажется, я звоню в удобное время.

Тон его был необъяснимо агрессивен.

— Одну минуту…

Я отложил трубку, сделал несколько дыхательных упражнений. Голова быстро прояснялась; надо закончить разговор и подумать об этом сне. Я снова взял трубку.

— Да, слушаю вас.

— Я приглашаю вас на похороны. Завтра, в одиннадцать часов.

Я молчал. Какой смысл откликаться на это приглашение? Долг свой я выполнил.

— Спасибо, но я не смогу прийти.

— Я знал, что вы откажетесь. Я был уверен.

— Почему?

— После вчерашнего дня мы не более близки, чем до того, как познакомились.

— Это ваша мысль?

— Нет, ваша. Я хочу проверить, правильно ли я почувствовал, как обстоит дело.

— Вы правы. Мы сейчас не более близки, чем прежде.

— Разве смерть не связывает людей?

— Чего вы от меня хотите?

— И вы, и я — мы вместе заботились о моей матери в ее последние часы.

— Это ничего не меняет. С утра я ни разу о вас не вспомнил. Почему люди, с которыми я служил вместе в армии, ходил в походы и учения, должны считать, что они близки мне? Что у меня с ними общего?

Он долго молчал, наконец воскликнул:

— Вы считаете меня неблагодарным, да? Вы довольны собой и не понимаете, почему я не оставлю вас в покое. Формально вы правы, вы много сделали, хотя не были обязаны.

Он наступал на меня, как моя утренняя больная. Врачу следовало бы ежеминутно ожидать вспышек враждебности. Ведь разгневанный человек отождествляет звучащие в нем голоса с тем, кто их разоблачает.

Надо было кончать разговор.

— Еще раз благодарю вас за приглашение. Но думаю, что вашу матушку почтит достаточно народу.

— Вы полагаете, что я неблагодарен… — Он не слушал меня. — Нет, просто я сейчас в особом состоянии. Я дома один, абсолютно никого нет, мне показалось, что мир опустел, что остались только мы с вами и что я обязан сказать вам по телефону, что́ я о вас думаю; если я не скажу вам этого, я плохо начну свою новую жизнь, не правда ли? Вы врач, объясните мне, почему я вас ненавижу?

Я припомнил его лицо и признался себе в том, что недооценил его. Потом я сказал:

— Продолжайте.

— Сегодня я перевез ее на пикапе на софийское кладбище. Но это вас не интересует. Лучше я расскажу вам о некоторых моих вчерашних ощущениях. Вы стояли в дежурке, и сослуживец моей матери, и врач, и сестра. Врач писала протокол. Сестра что-то говорила вам, сослуживец — тоже. Я засмотрелся на сестру, еще секунда, и я сказал бы ей: «Мама!» В следующий миг меня охватило, не знаю почему, глубокое отвращение.

— Вы только тогда испытали отвращение?

— Нет, мы ведь потом пошли в горсовет за свидетельством о смерти. Долго звонили, никто не открывал, и оно снова появилось. При этом я ведь знал, что воскресенье, что привратник там и, вероятно, спит. Я не могу точно определить причины…

Мне нравилось, что разговор ушел как бы в сторону, в анализ — сразу после слов «почему я вас ненавижу»; мне импонировала способность сына на какое-то время остановить свое быстро нарастающее возбуждение.