Димитр Коруджиев - Невидимый мир

— Теперь они счастливы! Я люблю их! Люблю их!

Я не сразу его понял. Он оплакивал своего отца и свою мать, то есть мое прежнее «я» и «девушку в длинном белом платье», то есть музыку; достигнутую гармонию и недостигнутую, завершенное и неначатое. Он оплакивал все.

Все же у меня на глазах слезы. Я не стал тревожиться, потому что их вызвало надчеловеческое — такую возможность я допускал. Я не стал возвращаться назад и искать аналогии с появлением их два года назад.

…что я отвечал на все его реплики, потому что они не звучали фальшиво.

…что такого состояния он никогда больше переживать не будет, никогда.

…что он сказал мне в городке — «я хуже их», и это верно, так как они были в высшей степени своеобразны.

Вы заметили, вы чувствуете, вы помните.

Ну что ж, тогда покончим с сыном.

Спокойствие, с которым я реагирую на самое страшное? Разница между мной и циником? В исходной позиции. Мои слова — не трубный глас, оповещающий о конце света. Или конце бессмыслицы? Это одно и то же, сказал бы циник — этот человек, не способный прощать.

Прошел месяц. И как-то в послеобеденный час, дома, я снова почувствовал необъяснимую потребность тут же заснуть. Ничто ее не оправдывало — ночью я проводил в постели столько времени, сколько мне было нужно.

В тот миг, когда я погружался в сон, я увидел знакомую картину — мать в пальто, спущенном до локтей, ее оживленное лицо, обращенное к отцу.

Во время сна я много смеялся. Заставил сумасшедшего, служившего профессору как бы телохранителем (он оберегал его при разговорах с буйными), нахлобучить на голову старого ученого сачок для ловли бабочек. «Вы бабочка, шеф, — сказал я, — а ваш воспитанник — профессор». Профессор захотел, чтоб на его руках красным фломастером наставили точек. Потом он сообщил, что он бабочка в крапинку. «Я профессор логики», — объявил больной. «Логики?» Я повторил это слово не меньше ста раз и хохотал до упаду. И объяснял по-простецки, что я два года не смеялся и мне надо наверстать. «Твой прадед был примитивным человеком, дорогой мой», — пренебрежительно заявил профессор-бабочка, любуясь своими руками-крыльями.

В первый раз с тех пор, как я начал строить свое новое «я», я смеялся шутовским смехом — хоть и во сне.

Прошел еще месяц. В другой послеобеденный час меня охватило желание куда-нибудь уехать. Я был готов на все, чтобы это желание осуществить.

И допустил то, что моя система отрицала категорически, — обман.

Вероятно, вы замечаете, как я обнажаю это новое событие — я не пытаюсь понять его причины. Желание уехать пришло внезапно и было непреодолимо, совсем как не связанный с моим физическим состоянием дважды наваливавшийся на меня сон.

До самой минуты, когда я сел в поезд, я двигался к своей цели с жестокой последовательностью.

Вызвав по телефону «скорую помощь», я лег и оставил дверь приоткрытой. Провести дежурную бригаду не составило труда. Врач сжимал мою руку резиновой трубкой и удивлялся, что я не отвечаю на его вопросы, а я, отвернувшись от него, сосредоточивался. Мне понадобилось полминуты, чтобы накачать себе давление, предполагающее опасность гипертонического криза…

Несколькими днями позже я окончательно оформил себе двадцатидневный отпуск. Многие врачи проверяли мне давление; когда они убирали свои аппараты, я смотрел в их лица, поеживаясь от удовольствия — удовольствия обманывать.

Не было ли мне суждено обрести новую трансформацию — стать обманщиком? Или шутом? Не побегу ли я вдогонку за своим носом, сорванным ветром и кружащимся в воздухе, среди листьев, испытывая совершенно неведомое мне раньше наслаждение? Каждые два года становиться другим — может быть, так я испытаю все? Может быть, мои необъяснимые состояния — результат вмешательства кого-то или чего-то, добивающихся своей цели?

Но, оказавшись в поезде и обретя свое обычное спокойствие, я решил, что головокружение прошло. Обман, вытекающая из него необходимость постоянных внешних действий, такая для меня непривычная, уже переплетались в моем сознании с дважды навязанным мне засыпанием. Я надеялся, что строгий анализ выявит их происхождение — происхождение пришельцев. В распоряжении у меня было много времени. Необходимо было вернуться на два месяца назад, сделав исходным пунктом поездку в тот городок. После первого внезапного сна я почему-то не возвращался к своим тогдашним упущениям.

А вместе с тем я чувствовал: только что пережитое, по всей вероятности, каким-то образом связано с ними.

Спустя неделю я медленно шел по полю. Вдали я увидел костер, вокруг двигались маленькие фигурки. Что они жгли? Меня это не интересовало, но я пошел в ту сторону, чтобы не нарушать гармонии извечной картины: пустое пространство, одинокий человек, манящий его танец огня.

Я положил себе сделать эту прогулку началом очистительного раздумья, которое должно было вернуть мне уверенность в себе. Я представил себе городок, улицы между больницей и Домом культуры. Но этот образ вытеснялся другим: я снова увидел мать, в пальто, спущенном до локтей, — она говорит что-то отцу, у нее оживленное лицо. Я остановился, глядя на костер, на безостановочно двигающиеся фигурки. И сказал голосом, в котором было и отчаяние, и решимость:

«Ты ли это? Чего ты хочешь?»

Это было оно, мое прежнее «я». Оно всматривалось в мать и в отца, я чувствовал, как мне больно и как я не хочу испытывать боль. С каждой секундой я все больше переставал быть единым. Разговор тоже вспыхнул, как костер, и я засветился в молчаливом пространстве того участка земли, который охватывал мой взгляд, а земля была, как всегда, бесстрастным наблюдателем.

Я попросил свое прежнее «я» об отсрочке, сел на голую землю и написал книгу до этого места.

Два моих «я» — новое и прежнее. Н. и П.

Н. Это ты? Чего ты хочешь?

П. Я. Ты думал, что ты меня убил?

Н. Да.

П. Ты уничтожал меня постепенно, злобно. Топтал меня сапогами. И ни разу не спросил меня: «Тебе очень больно? Тебе страшно?»

Н. Я тебя ненавидел. Ты был в моих глазах ходячим несчастьем.

П. А разве ты хотя бы прикоснулся к счастью?

Н. Нет, но я умел держаться. Тебе этого не хватало.

П. Сейчас я разрушу все, все…

Н. Как ты ожил? Где ты был?

П. Я не могу определить. Глубоко внизу, во мраке и сырости… Прижатый прессом…

Н. Откуда ты вылез?

П. Как дух из бутылки… В маленькую щелку хлынул свет… Щелку в тебе. Я превратился в тонкую струйку и…

Н. Щелку?

П. Да… Проделанную женщиной в пальто, спущенном до локтей, и мужчиной, ей помогающим. Чем-то, чего не пережил ни я, ни ты…