Димитр Коруджиев - Невидимый мир

В сущности, ничего другого и не было. Под конец голоса набросились на этого человека, потому что он оставил своих родителей, жену, детей, друзей, коллег и т. п. Музыкальная аппаратура в его комнате, говорили они, стала ему дороже близких людей. (В комнате других вещей не было.) Речь шла, естественно, о музыке, прежде всего о ней, со вчерашнего дня тень ее бродила вокруг меня. Последние слова были уже обвинением, голоса произносили их и как приговор, хотели, чтобы больная внятно повторяла их за ними. Одним словом, они заставляли ее ненавидеть.

Она закончила свой рассказ — довольная и усталая. Аудитория все так же молчала.

Внезапно я почувствовал упадок сил и непреодолимое желание кончить процедуру. В отличие от других случаев я не стал принуждать себя к взятому мной за правило поведению. Поднявшись, я сухо попрощался со студентами. Они удивились, но я знал, что в коридоре они будут обсуждать, как я разобрался в непонятных им симптомах в состоянии больной.

Я подошел к ней и сказал, что мне надо обдумать значение ее рассказа и что мы поговорим на следующий день. Немного погодя я спросил ее, помнит ли она, что дома у нее на ночном столике остались две книги.

— Да, но я их не читала.

Так я и предполагал.

— А почему они там лежали?

— Не знаю.

Книги эти откуда-то взяты. В основе этого действия — неосознанное побуждение, связанное с необычным для нее смутным интеллектуальным оживлением. Она была простой продавщицей, и я должен был признаться себе, что лечение завершится успешно — по крайней мере в общепринятом понимании, — если я не буду об этом забывать. Приходилось истолковывать голоса по-другому: не как последнее препятствие перед возвращающейся нормальностью, а как ее предвестников, которые сурово преследуют болезненную сложность.

Сближение между личным и служебным снова откладывалось. Напрасно (впервые) я попытался их слить. Было еще рано. Наступивший у меня внезапный упадок сил показал, что я еще не готов.

У самых дверей клиники я столкнулся с одной из своих коллег, которая тоже выходила на улицу. Ей предстояло в ближайшее время выйти на пенсию, но, как ни странно, она оставалась такой же весело-циничной, какой я помнил ее с момента нашего знакомства. Высокая, очень худая, почти алкоголичка. В прошлом — три развода, бездетная. На меня она обращала в клинике особое внимание, и — я вынужден повториться, — как ни странно, и два года назад, и теперь. Шутки ее чаще всего бывали безвкусны.

— О, майн готт, — сказала она, увидев меня. — О, майн готт!

Встреча эта была мне на редкость некстати. Я сухо спросил ее, что она хочет мне сказать, иными словами — «чего тебе от меня надо».

— Я провожу тебя, — заявила она.

Мы пошли по улице. Так как я давно уже отнес ее к той категории людей, которым уже ничего нельзя сказать (признать существование такой категории было мне очень нелегко), я молчал и предоставил ей говорить. Я даже не прислушивался к ее словам — меня не интересовало, обидится она или нет. До моего сознания доходили отдельные фразы. Она сказала, например, что раньше, три года или пять лет назад, при случайной встрече со мной она восклицала «О, мон дье!», а с некоторых пор — «О, майн готт!» Как очаровательно и беззащитно звучит французское выражение и какая угрожающая строгость слышится в немецком — не наводит ли это меня на какие-то аналогии? Все-таки — услышал я немного погодя — она не может отрицать, что на нее лично эта строгость действует более… возбуждающе.

Я перестал ее слушать. Лишь через несколько минут я уловил, что она рассказывает, как в молодости она танцевала в ресторане с некрасивым лысеющим мужчиной, который нечаянно наступил ей на ногу. «Внезапно я испытала удовлетворение… до конца», — объяснила она. А она была там с первым из своих будущих мужей. Она вернулась к нему за столик, но уже знала, что не сможет обеспечить ему продолжительное спокойствие. Теперь она самоуверенно заключила:

— Я знала, какой я буду!

Взглянув на нее, я сухо сказал, что подобный случай описан у Августа Фореля. Впервые я увидел, как ее глаза, устремленные на меня, наливаются ненавистью. Она дернула меня за рукав:

— А ну постой немного, поговорим как люди. Значит, ты полагаешь, что я приписываю себе этот случай? Да твоего кретинского Фореля я вообще не читала!

Тогда я уже на самом деле спросил, чего, в сущности, ей от меня надо.

— А что может быть нужно нечистой силе? — расхохоталась она внезапно.

Она шагнула ко мне, но я поднял руку и остановил ее. Она снова взорвалась:

— Когда ты был робким зайчишкой, я тебя пощадила! Не могу себе этого простить!

Остальные мои коллеги не любили меня, но никто из них не посмел бы так разговаривать со мной. Моя предполагаемая воздержанность в личной жизни подавляла их, напоминая им о пороках, которые они старались скрыть. А в глазах, смотревших на меня сейчас, была только бесовская гордость. Ни один из нас не отвел взгляда.

— Ты, фарисей несчастный, — сказала она, — ты вынуждаешь людей испытывать стыд… ты мешаешь им жить… Знаешь, скольких мужчин я сделала счастливыми?

Я резко повернулся и пошел прочь, но она прилепилась ко мне и, не отставая ни на шаг, шептала:

— Я пройдусь еще немного с тобой, я тебя помучаю, ты же не человек, я знаю: крикнуть на улице, ударить женщину — ах, да разве можно, знаю я тебя, это все для недостойных, ты чудовище, чудовище, а не человек — я могу два часа идти вот так рядом и говорить с тобой, а ты меня даже не толкнешь, а меня и кнутом стегали, и чего только со мной не делали, но то были люди, люди… не чудовища, как ты…

Я снова перестал ее слушать. Я давно предполагал, что когда-нибудь с кем-нибудь у меня будет подобный разговор; я знал это уже два года. Я чувствовал себя недосягаемым. Если само мое существование — обида для того или иного, я не виноват. Разве я применяю насилие? Смешно… Смешно подвергаться нападению женщины, чьи побуждения меня не интересуют. Разве с обывательской точки зрения духовный мир моего одноклассника не представляется совершенно противоестественным? Однако я проникся к нему добрыми чувствами, поскольку уловил характер его исходных позиций.

— Постой! — крикнула она. — Постой… Ты перехитрил меня, ты не слушаешь! Обернись, я скажу тебе только два слова и уйду…

Я остановился, спокойно повернулся к ней. Наши взгляды снова встретились.

— Ты думаешь, что ты выше меня, — прошипела она, — думаешь, что ты в небесах, а я в грязи… Не понимаешь, что мы равны, равны…

Она снова расхохоталась. Все у нее повторялось — свистящий шепот и этот смех.

— Твой аскетизм не менее безнравствен, чем то, что делаю я! Мы оба живем неестественно! Ладно, мы оба чудовища!