Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Когда мы пришли в больницу во второй раз, все показалось мне немного другим. Я постарался за несколько минут очистить свои впечатления от многолетних больничных наслоений, взглянуть на обстановку глазами сына. Была ли в этом необходимость? Не поддавался ли я снова пристрастности? Еще один момент, к которому мне надо будет вернуться в следующие дни. Первое мое впечатление — размеры здания не соответствовали величине городка, больница была слишком большая. Я предположил, что в нее поступает много больных из окрестных сел. Мы уже зашли за ограду, построенную только наполовину; как в первый, так и во второй раз мы не увидели во дворе ни одного человека, и не знаю уж почему, но незаконченность ограды показалась мне от этого фантастически закономерной. Сослуживец сказал сыну:

— Случай с вашей матерью — не единственный. На автостанции и другим пассажирам становилось плохо, да и на улицах города, и катастрофы бывали — главным образом с софийскими машинами. Я даже говорил жене: «Может, здесь в воздухе что-то носится?»

Больница была выкрашена белой краской с заметным мертвенным оттенком. Чьих это рук дело?

Лишь когда мы поднялись на лифте на верхний этаж и вышли на площадку перед отделением, мы увидели вокруг людей. Приближался час воскресного приема посетителей, но некоторые пришли раньше. Три больные разговаривали со своими близкими и, вероятно, ждали момента, когда смогут повести их в свои палаты. Дверь была заперта изнутри, и мы позвонили. Сестра не появлялась. Мы снова позвонили, я обернулся, оглядывая площадку. По странному совпадению все три больные разговаривали с военными. Та, что стояла дальше всех, у окна, держала за руку офицера, но наше присутствие мешало ей, и она почти каждую секунду меняла позу. В нескольких метрах от них девушка гладила по голове долговязого стриженого солдата — тот одеревенел под предполагаемым взглядом офицера у себя за спиной. Ближе всего к нам стояли двое посетителей — старшина и юноша, на вид ровесник сына, а с ними больная — пожилая женщина. Ни ее, ни двух других больных я раньше, в группе, не видел. Характерный звук ее голоса мгновенно скользнул в мое сознание, и там профессиональный механизм зарегистрировал его как важный симптом; это был звук холодного мелкого дождя в безветрие — тихий, монотонный, без всплесков и порывов. «Гнусная погода, — говорят люди, — не поймешь, отчего так тягостно на душе». Голос, невозмутимость которого внушает: «Все в порядке, все в порядке, неприятность? — ничего, пустяк; другая неприятность? — то же самое», а в сущности, ведет тебя куда-то туда, где наши отношения уже ничего не значат… «Так завтра экзамен», — сказал голос. «Да, мама, самый трудный». — «Сдашь. А вообще как живешь?» — «Да как… нормально». — «Ну хорошо… А ты?» — «И я… нормально». — «Ну хорошо».

Дверь открылась. Пока мы входили, хромая сестра обратилась к пожилой больной:

— Что, гости?

Неизменно ровный голос ответил:

— Гости.

Голос отсылал все слова куда-то вдаль. Я подумал о том, понимают ли близкие этой женщины, что она уже не существует, существует только ее голос, который приходит издалека, из каких-то холодных просторов. Больная эта доказывала крайне относительное значение того, как человеческие тела расположены по отношению друг к другу, как они движутся. Я обернулся еще раз и увидел, что она протягивает руку своим гостям, не намереваясь, очевидно, дожидаться посетительского часа и вести их в свою палату. Я был свидетелем одного из самых неприятных отклонений психики (хотя многие считают этот случай легким) — заболевания, которое имеет неясное символическое значение и словно бы отражает что-то находящееся за пределами болезни.

Пока мы шли за сестрой по длинному коридору, я окончательно понял, что действительно пристрастен во всей этой истории. Монотонный голос я воспринял так обостренно именно потому, что мне было неприятно, что здесь и сейчас находится такая больная. Какое отношение ее присутствие имеет к матери, я, разумеется, не мог сразу определить. Мы дошли до двери шестой палаты, и сестра неловко, как все хромые, обернулась. Мне почудилось, что во взмахе ее рук, в движении тела мелькнуло что-то дьявольское. Положив руку на ручку двери, она громко, с улыбкой сказала мне, не обращая внимания на страшно побледневшего сына:

— Эта больная, вот что вы сейчас видели, у меня самая спокойная. Не жалуется постоянно, как другие. А, вот она…

Она улыбнулась и больной — та, попрощавшись со своими посетителями, уже шла к палате. Сестра оперлась на более короткую ногу, ее улыбка, отражая наклон тела, тоже искривилась. Больная сделала неопределенное движение головой. И все же в ее взгляде блеснула и погасла искра какой-то привязанности. Долю секунды я находился на прямой, соединявшей двух женщин; через меня прошло что-то…

Тряхнув головой, я вошел в шестую палату. Тревожные признаки говорили о том, что мое равновесие — под угрозой… Мне стало ясно, что жить матери осталось минут десять. Конец наступал скорее, чем я предполагал. Хрипы раздавались через большие интервалы. Пальцы начали синеть. На венах обеих рук темнели кровоподтеки: сестра исколола их, до последнего момента выполняя все предписания дежурного врача относительно вливаний и систем. Сын кинулся к кровати, сел, взял мать за руку. В таком положении ему предстояло оставаться, пока у нее не остановится дыхание. Сестра шепнула: «Уже скоро…», посмотрела на свои часы, угоднически улыбнулась мне и вышла — ей надо было впустить посетителей. Я оглянулся — никого из сиделок не было, а две из лежащих в палате женщин наблюдали за нами с интересом. Другие спали — или делали вид, что спят.

— Бабушка, — обратился сослуживец к одной из больных, — ты бы лучше не смотрела… Спи.

— Не хочу я спать, — отозвалась та. — И прийти ко мне должны…

— Тогда хоть не смотри — напугаешься. Ты ведь понимаешь, что происходит?

— А чего мне пугаться?

— Как… — Сослуживец смешался. — Тебе не приходит в голову, что и ты могла бы…

— Я поправляюсь, врачи сказали, скоро ходить начну…

Сослуживец бросил на меня отчаянный взгляд и пожал плечами. Другая больная тоже подала голос:

— Вы б поели пока, время обеденное. Спросите сестру, наша еда осталась…

— Что ты, бабка, такое говоришь! — Сослуживец воздел руки горе, потом показал на мать.

Забыл ли он, что мы идем с обеда в его доме?

Быть может увлеченная своими словами, больная повернулась на бок, вынула из тумбочки банку с вареньем, вытащила ложку, зачерпнула и причмокнула…

Даже сослуживец растерялся, сделал какое-то движение — словно бы хотел шагнуть вперед, — но встретил преграду, словно бы уперся в стену. Показал мне на сына: