Димитр Коруджиев - Невидимый мир

По сути дела, антракт существовал как ощущение в сознании сына. Он видел ее, наблюдал ее движения — это все еще была его мать. И одновременно он целиком проникался чувством обреченности, абсолютной беспомощности живого существа и не мог поделиться с ней этим чувством. На другой день он станет намного старше. Но сейчас, пока ее жизнь постепенно принимала форму продолговатой капли, которой предстоит вскоре сорваться и упасть, уступая место другой капле, он спешил сотворить миф. В короткие антракты между прошлым и концом отдельного человека или обществ создается много мифов. Когда судьба решает преподнести такой подарок (короткий антракт), вместо того чтобы разом подвести черту, она, быть может, делает это именно с такой целью. Чувству обреченности миф противопоставляет представление о жизни как о чем-то осмысленном и о воспроизведении индивида в следующих поколениях. Прошлое кристаллизуется в нескольких красивых постоянно повторяющихся состояниях — с таящимися в них идеями, выводами и сверхдуховностью.

Но как обстояло дело в действительности? А размолвки, взаимные обвинения в дни безденежья, непонятная сыну нервозность? Сын, возможно, признал бы, что это было, но я не хочу его спрашивать. Я с ним, чтобы выполнить свой долг — выслушать его, быть рядом. Если красивое сущностно, мифы все же несут в себе оправдание. И собственное, и оправдание всего остального.

Даже если вечером ты бил жену, но утром поцелуешь ее носовой платок, ты оправдан.

Чисто логическое суждение — вот что я сейчас высказал. Но я не одобряю такую унизительную неустойчивость человеческого существа.

Не забывать: миф — не чистая истина.

Когда шофер ушел, сын сказал:

— Надоело слушать, как мою мать принимали за пьяную!

— Народ здесь простой, сами видите.

Сослуживец был даже доволен — становилось ясно, что он в городке на особом положении.

— Ваша матушка была лучом, — добавил он, — лучом, который сверкнул и угас.

Потом он предложил перекусить у него дома, прежде чем возвращаться в больницу. Он забыл о своей реакции на вопрос, женат ли он. У сына это предложение, уводившее нас далеко в сторону от главного события, вызвало ужас. Но сослуживец все говорил и говорил — он живет в пятидесяти метрах от автостанции, мы зайдем всего на десять минут, жена будет его ругать, что он о нас не позаботился, не предложил пообедать, она тоже очень ценит его мать и т. д.

Сын был категорически против, но спорить был не в состоянии. Я снова посмотрел на часы. Время у нас еще было. Я не стал вмешиваться.

Эта прогулка со всеми включенными в нее эпизодами была полезна сыну. Она помогала ему понять, реагирует ли мир на смерть его матери; может ли он расслабиться, забыть на время о мифе, который он сейчас творит, или должен поддерживать его неустанно. Один. Правда, он слышал слова сослуживца… Но мог ли он рассчитывать на человека, который до такой степени убежден в практической пользе своей жизненной энергии, что становится одновременно учителем музыки и санитарным инспектором?

Признаюсь, я не ожидал этой дополнительной откровенности. На входной двери (сослуживец жил в собственном доме) мы прочитали табличку: «Ешь, пей и веселись!» Наверное, она была прибита давно, хозяин даже перестал уже гордиться своей выдумкой. Сейчас он смутился…

— Глупости, не обращайте внимания! Я все же, вы понимаете, в философском смысле…

Он отпер дверь и добавил:

— Да и что еще остается… Дом вот, если взбредет кому-то в голову, могут снести…

За дверью стояла его жена. Она услышала, о чем он говорит.

— Не так уж мы здесь и веселимся, — сказала она.

Сыну сна выразила соболезнование: «Я встречалась с вашей мамой, мы с мужем однажды пригласили ее в ресторан, она произвела на меня очень сильное впечатление, о нем я и не говорю, он все повторял, что другого такого человека не знает», провела нас на кухню, где ждал уже накрытый стол. Потом она познакомила нас с пожилой женщиной, которая вязала, сидя на низком табурете: «Наша гостья из Софии», а сослуживец молниеносно скинул пиджак и принялся открывать бутылки со швепсом. То, что мы заметили домашние приготовления, ничуть его не смутило, формула «ешь, пей и веселись» была не так бесхитростна, в ней таилась уверенность во многом — например, во всеобщем и обязывающем успехе гостеприимства даже в том случае, когда оно принимает форму издевательства. Сослуживец отдал жене распоряжение приготовить обед получше сразу же после нашего звонка. У такой матери не мог быть ничтожный сын, да и врач, приехавший ради нее, должен был чего-то стоить.

Для сына все было мучительно, особенно то, что издавало самый простой стук или звон, — тарелки, фужеры, — их безучастность ко всему на свете. Никогда прежде он не ощущал так ясно жестокой одномерности вещественного, темноты над гигантской его массой. Ведь в этот день он, сам того не сознавая, во всем искал спасительные символы!

Хозяйка накладывала еду, хозяин наливал швепс, гостья вязала, не проявляя интереса ни к нам, ни к поводу, который нас привел, а сын оглядывался и пытался сказать, что есть он не может. Он только было начал:

— Простите меня, но…

Дверь открылась, в комнату вбежал двухлетний сынишка сослуживца. Он бросился ко мне, к сыну, и нам пришлось улыбнуться… Мальчик покрутился по кухне и исчез. Я посмотрел на сына. Он страдал. Была ли его улыбка предательством или отблеском странствующего света? Не знаю, на этот раз — не знаю.

— Простите… — сказал сын, но хозяйка разложила приборы и пожелала нам приятного аппетита.

Тогда, к удивлению и сына и сослуживца, я спросил гостью из Софии, когда она приехала. Та вежливо улыбнулась:

— Позавчера.

— Ты ведь поняла, — обратился к ней сослуживец, — какой трагический случай свел нас здесь?

— О да.

Я сказал вскользь, что, мол, как ни печально, каждому приходится это переживать. Гостья оживилась — три года назад умерла ее мать, правда очень старая, но это было для нее тяжелой утратой.

— Хотя мне самой уже шестьдесят и можно было бы подумать…

— От чего умерла ваша мать?

— Перед тобой очень известный врач, — вмешался сослуживец.

— Да от рака, — сказала она. — Могла бы пожить еще, но, видно, склероз… Ее оперировали, спасли, но ей нельзя было есть. Вернее, можно, но понемногу — бульон, простоквашу. А чуть побольше — непроходимость, и конец. Как-то я зажарила цыпленка, я тогда еще ходила на работу, так я с вечера приготовила и убрала в холодильник. Муж и дочь часто обедали дома, я им велела на другой день его разогреть. Мама лежала. А цыплят я готовлю вкусно, что правда, то правда. На следующее утро сижу на работе, а у самой душа не на месте. Позвонила домой. «Мама, ты как?» — «Хорошо». Предупредить ее насчет цыпленка — еще обидится, скажет: вы что думаете, я из ума выжила? Вы меня сто раз предупреждали, чтоб я не ела. Позвонила снова через два часа, а она хвастается: «Знаешь, я цыпленка поела». «Что?» — «Да цыпленка…» Я выскочила, на трамвай — и домой. На лестнице чуть не задохнулась. Мама открывает мне и смеется… Как будто до сих пор мы ее обманывали, а теперь вот она нас перехитрила. Кинулась к холодильнику — цыпленка нет. Спрашиваю: «Сколько же ты съела?» «Сколько?.. Всего». — «Как?» — «Вкусный такой, что ж мне, с голоду помирать?» Я позвонила мужу, он примчался. Уложили ее, вызвали врача — поздно, ничего нельзя было сделать. Стало ей плохо — интоксикация, и на следующий вечер скончалась. Муж до сих пор мне говорит: «Ты со своим цыпленком…» А я ему: «Для тебя старалась, чтоб ты пообедал!» Уж и не знаю, что надо было делать, чтоб ее уберечь… Положили на могилу плиту, оградку поставили. Ездить-то мне удобно — на трамвае, на двойке. Место она, бедняжка, сама купила, еще когда молодая была. Нынче, если места нет, похоронят бог знает где. И для меня там рядом с ней места хватит, я дочери так и говорю: «Ты новую плиту не клади, под маминым именем напишешь мое», а она сердится.