Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Мы свернули, и в трехстах метрах от нас показалась автостанция. Они внезапно остановились, я тоже. Грязно-желтое здание, забрызганные грязью автобусы, суетящиеся люди в темной одежде. Раздался голос сына:

— Подумать только, она упала в таком месте. Совсем одна…

— Как это я упустил одну важную деталь, — искренне удивился сослуживец. — Как же я упустил… Когда я шел к вам, я встретил отца одного ученика — вчера его мальчик был последним у нее на уроке. Они попрощались около половины шестого, она начала складывать ноты. Отец говорит, она была в хорошем настроении, сказала ему: «Сегодня я очень довольна, дети стараются…»

— Она сказала это в половине шестого? — спросил сын.

— Да, а через двадцать минут… Но хорошо хоть наши дети, вы понимаете… В последние минуты она была довольна, для нее это было очень важно, чрезвычайно важно… Я давал уроки во многих местах, но такого добросовестного преподавателя, как ваша матушка, не встречал никогда… нигде… Я ведь слушал за дверью — не устает, не жалеет себя, не раздражается; просто невероятно — играет вместе с самым бездарным учеником, напевает ему мелодию, говорит горячо — о чем же, о чем; я никогда ее не забуду, хотя так ее и не понял… Одно мне ясно, но я не сумею это сформулировать: когда я работаю с немузыкальным ребенком, получается дилетантство; когда она работает с таким же ребенком, получается профессионализм, да еще высшего класса… даже если ребенок ничего не понимает, даже если полный тупица… Я перевидал столько профессоров и учителей — и по музыке, и по чему угодно, — все были более вялыми, может, и у них был профессионализм, но или не столь облагороженный, или…

Они решились пройти эти триста метров. Шли медленно, я за ними.

На глазах сына выступили слезы. Желтое здание автостанции было тем знаком, который, уменьшившись, будет часто возникать в его сознании, ведя за собой ощущение конца. Я знал, что его затуманенному взгляду все представляется еще более серым и грязным, что он повторяет себе: «…до этого места! И все!»; что впервые он по-настоящему слышит пение хора мертвых — тихое покачивание миллиона морских анемон, различает голос отца, чувствует, как с ним сливается голос матери, и вот уже эти два голоса становятся одним-единственным — ни мужским, ни женским, ни страдающим, ни блаженным, а мудро-успокоенным, успокоенно-мудрым; что с сегодняшнего дня родители будут для него чем-то единым — духом, преодолевшим различие двух тел; что для него естественно было бы вернуться к какому-то началу, вероятнее всего знакомому только по рассказам, предельно противостоящему тому, к чему мы шли сейчас.

Когда он заговорил, я с удовлетворением констатировал точность своего прогноза.

— Когда они познакомились, отцу шел тридцать второй год, маме было девятнадцать. Все свободное время он играл на флейте, любил музыку, а родители настояли на том, чтоб он сделался аптекарем. Они ценили его увлечение, но не разрешили стать профессиональным музыкантом, хотя он с раннего детства брал частные уроки у единственного тогда профессора-флейтиста. Она училась в Музыкальной академии — только что поступила туда, закончив женскую классическую гимназию. Родители их принадлежали к одной среде: его отец — детский врач, ее — агроном. Мои дедушки и бабушки были интеллигентными людьми, но в моих родителях было что-то особое… может быть, это музыка их возвышала… Они ступали по облакам — не как все люди, они дышали другим воздухом. Только бы мне не утратить этого ощущения особенности их жизни — я стану тогда очень несчастным… и не буду помнить — почему. Мама радовалась новому платью как ребенок, а не как женщина, ни в голосе ее, ни в движениях я никогда не видел ничего суетного или расчетливого; готовка и уборка у нас в доме были низведены до уровня мытья рук перед едой, до привычки, и не помню, чтоб родители когда-нибудь говорили о чем-либо подобном.

В начале знакомства он два раза в неделю приходил к маме домой, играл, а она аккомпанировала. Бабушка подавала им кофе. Так продолжалось два года. Иногда он приглашал обеих — бабушку и маму — в театр, в ресторан или на воскресную прогулку. Он был настолько корректен, что шел на расстоянии метра от мамы, чтобы случайно не коснуться ее и не обидеть. Эти два года они обращались друг к другу на «вы». Однажды, летом, они были на Витоше и ненадолго остались на какой-то полянке одни. Бабушка и другие приближались к ним, с тропинки слышались голоса. В распоряжении отца было две минуты. Он подошел к маме, поцеловал и дрожащим голосом сделал ей предложение. Впервые он сказал ей «ты». Отец был худой, очень близорукий. Без своих очков со стеклами в девять диоптрий он почти ничего не видел. Мама — вы знаете, какая она теперь, но представьте себе ее молодой: тот же высокий и чистый лоб, та же прелестная кожа, разумеется более свежая, одухотворенный взгляд… Первый мужчина вообще, первый мужчина в ее жизни — человек, связанный с музыкой… Наверное, вам смешно, я не в себе, разболтался, об этом не следует говорить, это все кажется старомодным, не правда ли… не правда ли?..

Он задохнулся. Мы остановились.

— Что вы, что вы, — забормотал сослуживец, — это же прекрасно, это просто…

Я ничего не ответил. Сын взглянул на меня.

— Простите, — это звучало униженно, — простите меня, как я мог себе позволить, вы так много…

Я сказал ему, чтоб он успокоился. Он замолчал и стал озираться по сторонам. Мы были уже у самой автостанции. Он проронил совершенно механически, в то время как глаза его продолжали оглядывать здание:

— Я родился через несколько лет, после того как она окончила академию.

Второй раз за этот день я поймал себя на том, что смотрю вслед проходящей женщине; и снова спросил себя: «Неужели я все еще это допускаю?»

Мы остановились чуть в стороне от желтого здания. Желтый цвет тесно связан с психической неуравновешенностью. Я знаю это не только по своей врачебной практике, но и из наблюдений за местами, где формальные признаки напоминают о моем клиническом опыте; такими признаками были здесь снующие туда-сюда люди и то, как подчеркнуто небрежно они были одеты.

Сослуживец обещал привести свидетелей вчерашнего. Он зашел в зал ожидания, через минуту появился, махнул нам рукой и снова исчез. По его словам, он знал всех — шоферов, диспетчера. Он знал почти весь город.

Я посмотрел на часы. До смерти матери оставалось минимум два часа.

Сослуживец появился в дверях и направился к нам. Сын со страхом всматривался в здоровенного парня в шоферской форме, который шагал рядом с ним. Я наблюдал за грубоватым лицом шофера и прикидывал, дозреет ли он до того, чтобы от философской формулы: «Поступки, нравственная основа которых не выдерживает огласки, несправедливы» — устремиться к мысли, теряющейся в тех высотах, где земная нравственность сливается с космической: «Пусть царит справедливость, даже если миру суждено погибнуть»…