Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Голос мой вполне установился. Он базируется на постоянно действующем тоне. И мог бы служить мощным оружием, но я стремлюсь не переходить тонкой границы между обычным подчеркиванием той или иной мысли и убеждением посредством звука — началом гипноза.

Я понимаю ваши сомнения. Некоторые думают, что я маньяк, который во что бы то ни стало хочет отличаться от всех остальных. Обвинив меня в эгоцентризме, вы готовы теперь прибавить к нему самоцельность всех моих действий. Забота о других, если она так точно рассчитана, говорите вы, если она так очищена от промахов, то есть от нормальности, есть забота лишь о собственном величии.

Я хотел бы только одного — чтобы вы снова взвесили, к чему ведет меня борьба за изменение моего характера.

Что-то связывало обоих собеседников, на базе этого общего возник их перевозбужденный диалог. Увлеченный толкованием своих собственных прегрешений перед матерью, сын не заметил, как в слова ее сослуживца тоже просочилось ощущение вины перед ней.

— Это я предложил ей поступить к нам на работу.

Он объяснил, что давно уже слышал о ней и она воплощала в его сознании образ идеального педагога, которого он мог бы пригласить сюда, ведь она была единственной в Софии преподавательницей самой обычной школы, известной тем не менее в музыкальных кругах; раз она за всю свою жизнь не сделала ни одной попытки перейти, скажем, в консерваторию (а она спокойно могла бы там преподавать) и работать с апробированными талантами, а старалась пробудить музыкальность у детей, которых случайно усадили за рояль их родители, значит, она жила идеями некоего благородного народничества; естественное для музыканта желание максимально проявить себя растворилось в стремлении раздать себя другим… распространять… Он не находил точного слова, «свет», видимо, казался ему шаблонным, а «музыкальность» он уже употребил; когда человек опасается произнести то или иное слово, это верный признак того, что он не дурак; итак — он позвонил ей по телефону, посетил ее в Софии, в школе, и она согласилась приезжать. «Она сделала это не ради денег, вовсе нет, я успел ее узнать, со дня смерти вашего отца тогда прошло лишь три недели, и она согласилась, чтобы уйти в работу, забыться». Теперь ему не по себе, конечно, он думает, а что, если… ну да, сын, вероятно, знает, первоначально договаривались о двенадцати учениках раз в неделю, по пятницам, но родители, узнав о софийской учительнице, сами явились к ней, упрашивали, и она поддалась, учеников стало семнадцать; да, он сознает, слишком большая нагрузка — семнадцать учеников с девяти утра до половины шестого, она не успевала сходить в ресторан пообедать, посылала кого-нибудь из детей купить ей бутерброд и бутылочку фруктовой воды; другой на ее месте, разумеется, наскоро прогонял бы эти занятия, но она была такой добросовестной, она любила видеть, как из-под пальцев детей, «в основной своей массе чурбанчиков», в конце концов что-то выходит; так вот, ее занятия посещали все семнадцать — каждую пятницу, «были просто безжалостны», и он ничего не мог сделать; его собственные ученики, напротив, появлялись редко, он ходил по коридорам, курил, прислушивался к звукам, доносящимся из ее класса, досадовал, что не сумел вовремя ее оградить, что как бы обманул ее, при этом (он в изумлении воздел руки) она получала предварительно уговоренную плату, даже не подумала о том, что может потребовать больше, какое благородство, какое бескорыстие… «вы понимаете», а секретарша не стала ей подсказывать, денег у Дома культуры действительно в обрез… и он не подсказал; и, может, эта чрезмерная нагрузка, семнадцать детей… «Трудно сказать, что послужило причиной…»; и в этот день она не ходила обедать; в другие разы он в половине второго заглядывал к ней, для него это был радостный ритуал (ничего большего он себе не разрешал, не хотел ей мешать, да к тому же, слушая под дверью, он получал ясное представление о методах ее работы), но именно вчера ему, к несчастью, пришлось в это время уйти, и, таким образом, короткий разговор в половине десятого оказался их последней встречей; если б он зашел к ней, если б он почувствовал, что…

— Да, да, — отозвался сын, ушедший в свои мысли. — Она работала почасовиком в консерватории, я был тогда маленький, но потом она ушла… Наверное, не хотела отделяться от отца, от уровня его должности, он был провизором…

У сослуживца сложилось впечатление, что добровольное признание вины, на которое он пошел, осталось не замеченным нами, размытое нервностью его речи. Я не отрицаю того, что он глубоко пережил случившееся, однако в следующую секунду уловил в его голосе радостную фальцетную ноту — на верхней границе допустимого для мужчины; он счел, что исповедь его не вызвала у нас неприязни к нему; затем он выразил желание проводить нас на автостанцию: «Там найдется кто-нибудь, кто расскажет, что произошло вчера», то есть принялся за выяснение подробностей — занятие, вытесняющее размышления, — точно так же как неосознанно устремился к этому и сын.

Я спросил его, женат ли он.

Вопрос был для него полной неожиданностью, он без нужды засуетился, и радостный фальцет в его голосе исчез. Внезапная алогичность в ходе диалога приводит к тому, что многие перестают ощущать смысл самых обычных и, я бы сказал, общепринятых понятий. Разумеется, на все есть своя причина. Его смущение показало мне, что к такому действительно общепринятому акту, как женитьба, его привела не собственная воля, а подражание. В соседстве со смертью сущность его собственных поступков становилась в его глазах туманной.

Последний раз, когда ему задали этот вопрос, он ответил просто: «Женат». А теперь он сказал:

— Да из-под Русе… Я, я оттуда, не она. Она отсюда, из этого города… из городка, для вас он городок… Мы потом переехали… Я сначала не хотел — не приезжал даже… не думал, что… но у них здесь дом, ее мать говорила — за вашими детьми буду смотреть, а только первый родился, она через месяц умерла…

Задавая свой вопрос, я, в сущности, имел в виду совсем другое: если он женат, то в этот же вечер, как только они лягут, он расскажет ей, как он признался в своей вине, как сын показался ему благородным человеком и т. д. Она спросит: «В какой вине?» Он несколько секунд будет смотреть на нее и, удивляясь самому себе, тоже спросит: «Да, в какой вине? Что я пригласил ее сюда, что у нее было семнадцать учеников, что она не обедала и что в этот день я не зашел к ней в полвторого — в самом деле, разве это вина?» «Нет, — решительно скажет она. — А помнишь, с каким уважением ты к ней относился? Я ведь заходила в школу, я видела». И он повторит за ней, совершенно убежденный: «С большим, с очень большим уважением».