Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Я не хочу, чтоб кто-то был подобен мне. Хочу, чтобы каждый был подобен себе. И помогаю им — когда есть удобный повод. В таком случае почему я сам не остался таким, каким создали меня природа и среда?

Вы уловили тут противоречие, признаю. Ну что ж…

Человек должен чувствовать себя в этом мире удобно. Раньше я не терял своего «я» (того, первого), но оно делало меня несчастным. Необходимо было волевым решением изменить себя. Но тот, кто потерял свое «я» и растворился в одинаковости, должен прежде всего снова его найти. И лишь тогда, если в его истинной шкуре ему плохо, я бы рекомендовал изменение. Какое? Пусть ищет его сам, если хочет ощутить от него радость. Я устремился к собственному контрасту, но это лишь один из возможных путей.

Предполагаю, что многие погрузились в одинаковость совсем молодыми, инстинктивно догадываясь, что так легче стать незаметными, то есть, в их понимании, обрести спокойствие. Иллюзорное спасение… В этих людях медленно, по-кротовьи, работает глубокая неудовлетворенность. Каждый час, каждую минуту. С таким постоянством, что это превращается в болезнь, которую человек не осознает.

Если б и я стал искать спасение в одинаковости (хотя и не будучи уже столь юным), я должен был бы поступить, как мой бывший друг — кузен «девушки в длинном белом платье». Помните? Мы с ним находились на одной плоскости, а двинулись в разных направлениях. Сила его неудовлетворенности, думаю, огромна. Она всегда стоит у самого порога его мыслей; чтобы сдерживать ее, мой бывший друг непрерывно и с маниакальной настойчивостью доказывает свою нынешнюю правоту.

Я продемонстрирую вам, как он говорит обо мне.

«По сути дела, я не знаю, что он за психиатр, мне трудно судить… Мы были друзьями, я считал его талантливым. Но что значит «талантливый»? Мы испытывали друг к другу взаимную симпатию, потому что каждый видел в другом себя. Я не мог не думать, что он талантлив. Как аморфны, расплывчаты, зависимы от личной судьбы мои тогдашние представления! Я говорил повсюду о его опытах, вливал свой голос в сомнительный шум, который поднимается вокруг него и теперь; снобистский шум, превративший его в маньяка и способствовавший, я бы сказал, его изоляции от общества. Я говорил, не понимая, о чем идет речь. Странно, что он не сумел объяснить самому близкому другу принципы своей работы. Человек неглупый, он сообразил, что людям с извращенными понятиями нравится выбранная им роль отшельника с независимым поведением. Его популярность растет, но мне кажется, что это нездоровая популярность. Настоящих сторонников у него нет, слухи о его успехах распускают несколько выскочек. Впрочем, если у него есть сторонники среди сумасшедших, не будем запрещать ему радоваться этому. И все же наша терпимость чрезмерна. Такому мыльному пузырю хватило бы одного пинка.

Верно, что наши характеры были схожи и нуждались в изменении, но он не стал искать опоры в волнениях всех других людей, а принес свои достоинства в жертву чему-то такому, что он разыгрывает перед кем-то несуществующим.

Характер его стал тверже, жизнь заставила. Уже два года он избегает контактов со мной. И так будет и дальше, потому что нормальных человеческих советов он боится как чумы. Я слышал, что он не интересуется учеными степенями; это он ловко придумал, все ведь гоняются за степенями… Вообще — духовник в толпе грешников. Духовник — но чей? Грешники… быть может, люди с самыми нормальными желаниями… Они — грешники, я — карьерист. Я… такой же, как они.

А почему, раз ты такой благородный, ты не предложил мне поселиться в своей квартире, ты ведь знал, что я столько лет снимаю комнату? Неужели я должен был обидеть людей, которые меня оценили, протянули мне руку, только чтобы понравиться тебе? Когда ты наконец поймешь, что все благородное в твоей жизни приходит в нее извне; благородно прежде всего то, что тебя вообще держат на работе?

Я не стал кретином, как он воображает. Один-единственный раз он говорил обо мне — на улице, с общим знакомым, расспрашивал исподволь, как я живу. Под конец посмотрел на здание, против которого они стояли, и — ни к селу ни к городу — выдал: «Как банально мыслит этот архитектор! Интересно, занимает ли он высокую должность?» Вот как определяет он цену моего успеха!

Мы очень далеки друг от друга. Он никогда не поймет, что общие принципы сами регулируют положение людей и что на том месте, которое я сейчас занимаю, я обязан их отстаивать. Общество, если оно хочет функционировать правильно, меня поймет. Хотя общие принципы, какими бы они ни были, выдуманы не мной, нашлись люди и поумнее. Я догадываюсь, разумеется, и о последнем его иезуитском обвинении. Он не ценит те силы, которые я трачу в борьбе за общие интересы, но он представляет себе принципы как сверхчувствительную материю, которую я умертвил своим прикосновением — если не всю, то хотя бы несколько клеток. И потом болезнь распространяется дальше… Я хорошо знаю его патологическое воображение.

Этот самовлюбленный тип стоит в сторонке и презирает меня. И даже думает, что я ему завидую. Комедия!

Такое ослепление присуще только обреченным».

Я написал: «Я продемонстрирую вам, как он говорит обо мне», но имел в виду и тот вопрос, который вы можете мне задать: «Говорит — кому?» Пока — никому. Почему я так в этом уверен? Отношения бывших друзей, прервавшись, перетекают в некую колышущуюся между ними справедливость. Если один скажет в сердцах: «Мне стыдно, что я когда-то дружил с ним», другой узнает про это. Когда другой выдохнет: «Такой-то наклепал на меня одному варненцу! А ведь мы были друзьями!», я знаю, вероятность того, что рассказ варненца дойдет до ушей бывшего друга, только на первый взгляд не превышает одного процента. Я пока ничего не слышал — разве что известие еще в пути, разве что справедливость, всегда настроенная критически по отношению к собственному осуществлению, многократно разводила двух человек: если один обходит остановившийся трамвай спереди, то другой — сзади; если один спускается по лестнице, другой поднимается наверх на лифте. Один — мой знакомый, другой — знакомый моего бывшего друга. Когда-нибудь они все же встретятся — когда справедливость решит, что дальнейшие проволочки — уже признак дурного вкуса; тогда оба они завопят: «О-о-о! О-о-о!», потому что они давно не виделись. Поскольку им не о чем будет говорить, его знакомый совершенно некстати спросит: «Ты не слыхал случайно об одном свихнувшемся психиатре…» И пойдет гулять клевета, произнесенная, чтобы спасти случайный разговор.

Его знакомый, практичный человек, который проверяет свои ощущения только осязанием, никогда меня не видел, я для него точно такая же фикция, как акула, напавшая на девицу из Западной Германии на каком-то средиземноморском курорте, — об этом случае он прочел в «Параллелях»; современный любитель рассказывать страшные истории о психиатрах и акулах, он с таким же успехом мог спросить моего знакомого: «А ты читал в „Параллелях“…»