Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Детали меня не интересуют, а имена — это деталь. Имена я запоминаю с трудом.

Сын упомянул, что заведующий отделением вообще не смотрел больную. «Да он женат на моей кузине!» — воскликнула библиотекарша и тут же снова стала звонить. Сын понимал, что, если б тот и осмотрел его мать, это ничего бы не изменило, и пытался ей помешать. «Я просто потому, что возмутительно…» — начал он, но любезная библиотекарша уже говорила: «Речь идет о близких мне людях… Нет дома? Да, да…» Она объяснила нам, что заведующий пошел с сыном в шахматный клуб и жена предполагает, что он скоро вернется. В ту же минуту взгляд ее упал на мужчину с хозяйственной сумкой и мальчика, которые пересекали площадь (телефон стоял у окна).

— Да вот же он, это он идет! — воскликнула библиотекарша.

Сын вскочил, хотя только что реагировал совсем по-другому. Я вмешался:

— Если придет тот преподаватель, попросите его подождать.

Я даю вам точное представление об этих бессмысленных действиях. Я же обещал сыну остаться с ним.

Не жалеть о такого рода потерянных часах.

Мы сбежали по лестнице, выскочили на площадь, те успели завернуть за угол, мы побежали за ними и остановили их, когда они собирались зайти в бакалею. Как и до сих пор, говорил сын, я предоставил ему возможность тешиться иллюзией, будто он исполняет свой долг. Я стоял немного в стороне.

— Мы звонили вам, — задыхаясь говорил сын. — И вот, к счастью…

Я почувствовал, как в следующее мгновение он пережил стресс, заставивший его забыть о мальчике, о необходимости оказать ему внимание. Заведующий, одетый в костюм неопределенного цвета, повернул к сыну некое лицо, я говорю «некое» совершенно сознательно, ибо индивидуальность чертам придает лишь искорка одухотворенности. Лицо же заведующего было пустым, как картофельное поле после уборки. Сын не закончил фразы… Его шок носил социальный характер: самый простой врач в самой обычной софийской поликлинике выглядит по-другому. Сын не мог понять, как человек с такой физиономией может занимать такую должность. Его возбуждение снова перешло в отчаяние, отразившееся на его лице. В этот миг он понял еще раз, и теперь уже окончательно, что его мать погибла.

В восприятии любой трагедии существуют степени — понимаешь как будто все, спустя некоторое время понимаешь еще лучше и… (не подозревая, что это возможно) позже понимаешь все в последний раз. Глубина последнего переживания изумительна.

— Так в чем дело? — нетерпеливо спросил заведующий, взглянув на меня.

Я пожал плечами и кивком указал на сына.

Тот наконец заговорил, объяснив довольно невнятно, что случилось. Под конец он привел мое заключение. Заведующий сказал неприязненно:

— Консультация, ну ладно… При необходимости мы связываемся с окружной больницей… Я сейчас из шахматного клуба… — Он немного подумал и добавил: — Дежурный врач — хороший специалист.

Он оглядел нас еще раз, недоумение явственно проступало на его лице: зачем он нам, если все и так ясно?

— Я зайду в больницу под вечер, в шесть часов, — сказал он.

Если это был ответ, я бы назвал его невероятным. Но это даже и не было ответом. Он сообщил нам о своей служебной обязанности. Мы к этому времени уже давно должны были уехать.

Я кивнул на прощание, сын протянул ему руку. Этот разговор явился для меня известным развлечением. Надо постараться его не забыть — прозвучавшая в нем несообразность приняла завершенный, классический вид.

В библиотеке мы застали педагога по фортепиано. Подвижный, в темных очках, он выразил, знакомясь, свое уважение к нам.

— Я был там. Видел. Ужасно, — сказал он печальным голосом.

После разговора с заведующим отчаяние сына могло породить первые признаки умиротворенной скорби по уходящему. И вот — я уловил их в его словах:

— Да. Ничего сделать нельзя.

— Такой крупный специалист, как вы… — Коллега матери повернулся ко мне. — Действительно ничего нельзя сделать?

Я сухо отвел попытку лести:

— Ничего.

Он смутился, но вряд ли он был способен придавать своим промахам большое значение. Он стал рассказывать. Мать он видел около половины десятого, так же как и секретарша. «Она в самом деле хорошо выглядела…» Он зашел в класс, чтобы пожелать ей приятной работы и спросить, как она чувствовала себя в последнюю неделю, между предыдущим и этим приездами… Он точно передал весь разговор, объяснил даже, кто из учеников в это время сидел у рояля и кто ждал своей очереди. Сын, всецело поглощенный словами человека, принимавшего участие в жизни его матери здесь, в том числе и в последний ее день, несколько позже адресовал себе несколько неловких и не вполне осознанных упреков: «Я все собирался приехать с ней, посмотреть на клуб, на город, а вечером мы бы вместе вернулись…»; «Как вспомню, что позавчера, ложась спать, она пожаловалась на боли в сердце, а я не обратил особого внимания, только посоветовал — прими что-нибудь…»

Я не обязан был его слушать. Присутствие другого человека смягчает одиночество в первые часы горя — лишь таким образом я мог помочь сыну. Задача скромная, но я принял ее на себя; суть проявляется независимо от роли.

Одно из немногих моих согласий с моим прежним «я» — отсутствие интереса к продвижению по службе. Раньше это было достижением интуитивным, теперь — сознательным. Хотя я чувствую, что коллеги следят за мной с нарастающим беспокойством, и понимаю, что при их аморфности я легко бы пробился наверх, я, сверхорганизованный, нарочно опаздываю на работу, не хожу ни на какие собрания, кроме чисто служебных, не объясняю даже профессору своих новых методов. Получается баланс, который не позволяет дать мне даже звание старшего ассистента. Чем ниже стоишь на административной лестнице, тем легче сохранить свои силы — все тогда проще; с другой стороны, если ты самый способный, у тебя больше всего шансов прославиться — я уже говорил о механизмах сенсаций. Свое поведение я основываю на первом доводе, связанном с проблемой личной свободы. Разумеется, известность моя при этом растет, я это знаю. Но моя личная свобода требует, чтоб я не обращал на это внимания.

Сын и педагог разговаривают. Все то же.

Библиотекарша вынула зеркальце, проверила, как она выглядит, и убрала его. Пока рука ее двигалась в воздухе, я увидел на мгновение и свое лицо. Черты его более гармоничны, чем прежде. У моего прежнего «я» обостренная работа мысли непрерывно порождала ощущение духовного превосходства и — контрастирующий с ним страх; лицо являло собой постоянно меняющуюся маску неуверенности. Помню, я вглядывался в зеркало — и мне казалось, что на микроскопическую частицу секунды мой нос, ухо, рот исчезают и появляются снова.