Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Эти рассуждения, основанные на гипотетической возможности встречи в будущем двух человек, не лишают смысла выражение «я продемонстрирую вам, как он говорит обо мне», поскольку, исходя из того, что́ представляет собой в настоящее время мой бывший друг, я могу предположить, что он говорит обо мне самому себе.

Занимаясь построением новой системы восприятия — на расстоянии, — я учусь ни на что не смотреть как на фикцию. В обеде министров я вижу сущность обыкновенного человеческого утоления голода. Борьба за восприятие на расстоянии есть борьба против унизительной роли рассказчика сплетен о чьем-то обеде. Какова следующая ступень? Обобщающая идея.

Почему мой бывший друг стал таким, а не иным? Не ощущаете ли вы необходимость выяснить эту проблему? Не считаете ли вы, что знание результата предполагает интерес к причинам; что тот, кто игнорирует причины, приучается к поверхностности? Да, ему скучно копаться в их мрачно-деформирующем механизме, тогда как результат — это другое, совсем другое, доступное и даже иной раз смешное! Но я пренебрегаю плоскими нападками на отступления от центральной линии рассказа, цель которых — испугать меня, если я решу возвращаться к причинам. Так как я начал говорить о своем бывшем друге и, я бы сказал еще, бывшем кузене «девушки в длинном белом платье» (если мы преобразуем родство в понятие, возвышающееся над связью, содержащейся в кровяных тельцах), я чувствую потребность назвать и причины происшедшей с ним необратимой, на мой взгляд, перемены, до конца осмыслить опасность, которая мне угрожала, и таким образом окончательно ее устранить.

В прошлом нам случалось подвергаться унижению, когда мы бывали вместе. Наша уязвимость позволяла обиде проникать в нас со скоростью пули; мы до тонкости улавливали нюанс, несознательно вложенный говорящим в то, как он произносил, скажем, слово «возьмите»; в его интонации сплетались степень его воспитанности, его предрассудки, настроение той минуты, а также его отношение к тому, что в нашей внешности в принципе было ему ненавистно. И все же внешнее выражение наших сходных реакций было различным. Когда тот, с кем мы имели дело, олицетворял собой некую силу, становился ее грубо-предупреждающим голосом и наставлял: «Смотрите у меня! Не сметь делать то-то, а также и то-то…», я переживал унижение молча, а мой бывший друг отзывался: «Да, конечно! Мы как раз между собой об этом говорили!» Тогда я думал, что униженный человек всегда напуган, и не обращал внимания на его реакцию, считая ее дополнительным выражением нервной неустойчивости. Теперь я знаю, что страх униженного человека — то есть просто «страх вообще» чувствительнейшего из живых существ — в своей трансцендентности стоит над любым конкретным испугом; он тут же перемалывает этот испуг как очередное доказательство, его обосновывающее. Ощущение «страха вообще», с его внушающими уважение масштабами, часто заставляет нас воспринимать чрезмерное внимание к мелкому временному испугу как нечто постыдное.

Разумеется, всеобщности типа — до последнего нюанса — не существует. Изворотливая податливость моего бывшего друга показывает, что он обостренно переживал и частный испуг. Следовательно, его натура не была склонна к возвышению, к трансформации общего страха в позицию, а лишь к замене мелкого мелким… Когда нас предупреждали: «Смотрите у меня!», я молча искал в себе то, что сделает меня неуязвимым, а он, с его «разумеется», подсознательно шептал: «Спасите меня от моей бесприютности, попробуйте меня… может быть, и я смогу произносить «смотрите у меня» и чувствовать себя уверенным!»

Он — бывший мой друг и бывший нежный человек.

Два года назад директор того предприятия, где он работает, вызвал его и предложил место ушедшего заместителя директора по техническим вопросам. На предприятии много инженеров, среди них есть очень способные, он же едва-едва, по настоянию родителей, дотянул до окончания института. Кроме того, он знал, что по своему складу он прямо противоположен типу «начальника» в общепринятом понимании. Теперь мне ясно, что лишь примирение с незадавшейся служебной карьерой заставляло его в прошлом восклицать искренне и безответственно: «Никогда не согласился бы на высокий пост, даже если б меня стали просить!» Но в его директоре заложено демоническое начало. А что может доставить носителю демонического начала большее наслаждение, чем превратить ягненка в ручного волка? Кормить его вместо травы мясом и наблюдать, как хищно расширяются его зрачки…

Директор предложил ему и квартиру. Мой бывший друг согласился. Никогда прежде на предприятии не было заместителя директора, который с такой лабораторной тщательностью исследовал бы каждое минутное опоздание, а также долетающие до него разговоры. Под каждое свое отдельное исследование заместитель директора всегда подводит базу общего для всех принципа.

Снова повторяю — рассказ мой только на первый взгляд отклоняется от темы.

От центра до автостанции было дальше, чем от больницы до центра. Сын шел посередине, сослуживец матери — слева от него, я — справа. Я двигался между ним и улицей с ее машинами и шумом, сослуживец — между ним и витринами. Он возбужденно говорил, задевая локтем большие стекла, стучал по дверцам подвалов и отпрыгивал, когда они прогибались. Обращался он главным образом к сыну, лишь иногда ко мне. До автостанции я больше не смущал его вопросами.

Учился он, по его словам, в Будапеште, но не окончил, потом в Софии — тоже не окончил, женился, переехал сюда и понял, что в глубокой провинции не хватает людей для всякой «необычной» работы; что значит «необычной» — конечно, он имеет в виду не атомную физику, не науку, научной самодеятельности нигде в мире не существует, что бы там ни говорили, разве что мы позволяем разным чудакам находить в кружках отдушины для своих маний, хотя, по сути дела, это вредно и все равно их не успокаивает — они бродят ночами по улицам в пижамах и объясняют прохожим свои открытия, предаются разврату (стеснение перед женщинами у них исчезает), на службе делают глупости, ставят перед собой фантастические задачи и на другой день забывают о них, да, да, он знает не один и не два таких случая; необычная работа связана с искусством, и прежде всего с музыкой, мы не можем этого не видеть — огромная сеть, музыкальные школы, школы, школы по всей стране, тысячи родителей, сотни тысяч детей ждут с жадным нетерпением, ждут людей, знающих музыку, ему показалось, что мы сказали «поверхностно», мы этого не говорили, но мы наверняка так думаем, мы ведь из столицы, я крупный психиатр, он — сын такой матери, мы не чувствуем этой жажды, хотя, конечно, путь к серьезному проходит через поверхностное, он признаёт; но ему приятно наблюдать эти интуитивные процессы или, может быть, подсознательные, ведь я именно так назвал бы их — общественно-подсознательные; струя самого что ни на есть абстрактного среди прагматизма, рояль среди поросят, кур и картошки, эта невинная провинциальная гордость, это безвредное честолюбие; все они (сослуживец обвел рукой круг) чувствуют теперь, как сладко щекочет забавная игра в снобизм: «Моя уже — Баха…», «Мой — Бетховена…», самое легкое, конечно, но все-таки Бах, Бетховен, притягательная сила таких имен; и разве этот процесс, хотя и организованно-показушный в своей основе, в сущности, не полезен, массовый дилетантизм — да, рояль — побрякушки, Бах, Бетховен — побрякушки, но это его не пугает, он сам дилетант — он признается в этом и чувствует себя в такой атмосфере как рыба в воде, но, когда он приехал сюда, он уловил потребность… окончил в окружном центре курсы игры на рояле, скрипке и аккордеоне и все три инструмента преподает теперь в Доме культуры, собирается кончить курсы еще и по гитаре; кончил он также курсы руководителей самодеятельных ансамблей (в городе сейчас много ансамблей), а также санитарных инспекторов; по вечерам он играет в ресторане на пианино — простенький аккомпанемент оркестру; не кажется ли нам, что вся его деятельность подчинена благозвучию, ха-ха-ха, днем он инспектирует санитарное состояние ресторана, белые скатерти — благозвучие для глаз, чистота — благозвучие для тела, пища — более локальное благозвучие для… но не будем огрублять разговор, а вечером пианино, песни — благозвучие для души; он хорошо зарабатывает, ездит на музыкальные занятия и в ближние села, жена его говорит, что он как ветер, мчится то туда, то сюда, всегда занят, всегда спешит, даже изменить ей некогда — это так, для смеха.