Димитр Коруджиев - Невидимый мир

— Познакомьтесь, — торжественно произнес сослуживец. — Один из лучших водителей, человек, который всегда говорит точно.

(Немного странная манера представлять человека либо вообще была привычной для сослуживца, либо явилась импровизированной попыткой польстить ему для пользы дела.)

Шофер, однако же, смутился. Смущение его длилось недолго и было вызвано выражением лица сына — хоть и меняющимся каждое мгновение, ко неизменно несчастным. Шофер, видимо, спросил себя: не сделал ли я ему чего плохого? Когда, как? Почти мистическая абстракция, до которой с такой легкостью может дойти или тренированно-спекулятивный ум, склонный к зловещей иронии («И что уж такое я ему сделал, что он так выглядят…»), или крайне неподвижный мозг.

Растерявшись, шофер сделался приятнее. Я осознал свою ошибку — не следовало так убийственно нагружать его теми двумя формулами. Это не отвечало и моему пониманию постепенности. В чудовищно наивных историях, которые, как я предполагал, он рассказывает в компании (чаще услышанных, чем лично пережитых), наверняка содержался связанный и с его профессией современный элемент соединения несовместимостей, способный послужить началом. Вот как я представлял себе одну из них: «Американский ансамбль — кларнетисты, какое-то имя, старательно заученное, — «Майкл Дэвис» гастролирует на острове близ Австралии. Он приезжает на остров, чтобы показать аборигенам, как играют на кларнете, — разумеется, по их приглашению. Жители острова бедны и могут заплатить только сто долларов. Американцы благородны и соглашаются. Они играют, получают свою сотню, но, когда им уже пора уезжать, их шеф вдруг начинает склочничать и говорит островитянам: «Ну ладно, денег у вас нет, но продукты-то есть?» Бросает на землю багаж и заявляет, что ансамбль не уедет с острова, пока не получит бочонка сала. У них, дескать, в собственном самолете есть холодильник и т. д. Островитяне не знают, на что решиться: по уговору американцы все время пребывания на острове едят «от пуза», только за напитки платят, так что, если они задержатся на острове, хозяевам это дорого обойдется, пожалуй, лучше дать сало…»

Я убежден, что шофер был неплохим парнем, иначе он не растерялся бы. Но здесь было его рабочее место, а не компания, в которой можно рассказывать всякие небылицы. И в его словах зазвучал дух той группы, которая воспитывала в нем определенную реакцию на события. Предвзятость группы и непредвзятость отдельного ее члена потихоньку слились.

— Ну… увидел я ее вчера под вечер, часов в шесть. Я как раз вылезал из кабины, а она появилась во-он оттуда… Я обратил внимание, что она вся в черном. Потом — она уже подошла близко — зашаталась. Я подумал: верно, пьяная… В черном, а пьяная — чудно́. Все ее влево клонило, и раз! — брякнулась на эту скамейку. Я отвернулся, чего мне на нее смотреть. Наверное, ей полегчало; через десять минут я пошел к залу ожидания, смотрю — она впереди, идет прямо. Я остановился, хотел понять, почему ее шатало, хотя греха в этом нет, и тут она как раз стала падать назад… Я охнуть не успел, двое подбежали, подхватили ее. Положили на скамейку, она уже была без сознания. Пришла машина из больницы, и ее увезли.

— Она встала со скамейки, чтобы не упустить автобус на Софию, — сказал сослуживец.

Сын тихо спросил:

— Значит, она не ударилась головой о землю, ее успели подхватить?

Шофер кивнул.

Сын вздохнул, и я понял, какое значение имел для него этот факт. Он обостренно воспринимал болезненное для органической материи соприкосновение с неорганической, жестокую бесчувственность мертвой материи при таком контакте; несмотря на его нервность, все его движения в машине были хорошо рассчитаны — он ни обо что не стукался, даже слегка; в то же время, например, сослуживец… вы помните, как он задевал локтем витрины на улице; судьба принесла сыну ответ на вопрос, который он сам никогда бы не задал, — избавила его от видения стремительно падающей головы, свинцового удара о плиты тротуара, и снова — стремительно падающая голова, свинцовый удар о плиты — однообразные ступени, ведущие к неврозу. Судьба убрала видение с его пути, чтобы не затемнялось все остальное. Может быть, история его родителей перерастет в нечто большее, чем рефлексия в день смерти…

Освобожденный от самой тягостной детали, он внезапно воскликнул:

— Как подумаю, что я никогда не буду так любить! Как подумаю, что я не могу не стремиться к выгоде! Это движение вспять, вспять!

Почти то же он говорил и прежде — в машине. Я промолчал тогда, промолчал и сейчас. Но если раньше мое молчание имело целью доказать ему, что правота любого утверждения относительна, на этот раз я уловил в себе нотку пристрастности — мне хотелось, чтоб его слова несли в себе прозрение истинной ценности жизни его отца и матери.

Два компрометирующих меня взгляда и эта пристрастная нотка — не слишком ли часто мое новое «я» давало трещины? Особые обстоятельства не оправдывали меня. Разве я не привык к особой обстановке — к хаотичному сознанию моих пациентов? Разумеется, смерть — нечто более глубокое, чем сумасшествие, я это признаю. Она вбирает в себя все, что было в живых, включая самое экстравагантное, помещает это под матовую крышку и изучает успокоенные черты. В ее обители все уютно — легкой инкрустацией вплетена в крышку буква «с». Я всегда считал тяжелое сумасшествие экстравагантной формой жизни, неделикатной самодемонстрацией души; я старался помогать сознанию, находящемуся в положении всадника, голова которого закружилась от бесцельных бешеных прыжков животного под ним.

Пока существует еще не самодемонстрация, а только сотрясение, пока прыжки еще легки — единственно тогда я испытываю чувство, будто рядом со мной свершается что-то подлинное.

Что могло быть нелепее, чем это восклицание сына, когда рядом были сослуживец и особенно шофер — человек, совершенно не осведомленный о деталях случившегося. Он онемел, потом перевел взгляд на меня. Слегка кивнул мне — мол, привел бы ты его в чувство… Наверное, сослуживец успел сказать ему, что я врач.

Может быть, мне не следует тревожиться, может быть, нотка пристрастности была вызвана свободой в восклицании сына, свободой, которая не считается ни с чем. И мое одобрение на миг преодолело обычную мою сдержанность.

Рассказав историю об американских кларнетистах, я привел пример привычного извращения изначального духовного контакта.

Мать переживала какой-то странный антракт между жизнью и смертью. Ей осталось самое низшее — рефлексы. Она приподымала кисть и шевелила пальцами, как будто играла на рояле. Техника игры была для нее рефлексом. Когда ее кололи в вену, она резко отдергивала руку. Сестра кричала: «Не дергайся», хотя знала, что она находится в глубокой коме.