Димитр Коруджиев - Невидимый мир

— Нет, — испуганно сказал он. — Я хочу быть возле нее.

— Выясним, что произошло вчера, да и эти не оставят нас в покое, вы же видели.

Он тоже обернулся и уныло кивнул:

— Действительно, надо бы узнать, как все произошло.

Мы вышли. Я шел рядом, но на полшага впереди, чтобы прокладывать дорогу и в то же время не выглядеть телохранителем. Я думал, что пугнул их и теперь мы выберемся без труда, но я их недооценил. Они угадали наше намерение выйти из больницы, и разочарование придало им смелости. Плотно обступив нас, они заговорили с сыном; я отстранял их легкими прикосновениями, продвигался вперед, он за мной, но очень медленно — коридор все не кончался. Мучительство незаметно приобрело организованные формы — ведь противоположная дверь сделала бы нас недосягаемыми, и времени у них было в обрез; двое из них узурпировали право голоса у всех прочих и затараторили, молниеносно чередуясь, с почти истерической скоростью; на белый свет появился прибереженный сюрприз, пикантная и многократно обсужденная деталь — ее не выложили при встрече, чтоб она не затерялась в суматохе первых минут; остальные слушали, впиваясь глазами в лицо сына. «Когда ее привезли, ее рвало, — говорили эти двое, — она-то не понимала, что с ней, но ее прямо выворачивало, и рвота спиртным пахла… ты не волнуйся, наверное, она не пьяница, по всему видать, да ты и сам знаешь, сын ведь, а она женщина интеллигентная, детей учит, ясное дело, не пьяница, но все бывает, может, на банкете каком была, в клубе банкет какой-нибудь устраивали, или в гости ходила, ну, пригласили, она и выпила, что ж тут такого, вроде сливовицей пахло, то ли сливовицей, то ли анисовой, не разберешь, да это и не важно, кабы к беде не привело, так-то бы ладно…»

Мы добрались до дверей ее палаты. И тут случилось то, чего я все-таки ждал. Студент-социолог выплыл из бездонной растерянности несамостоятельного по сути своей единственного ребенка, теряющего последнее естественное сверхпокровительство, вскинул голову.

— Она никогда не пила! Даже пива!

Группа опешила, а двое ораторов пробормотали: «Мало ли что, бывает, бывает…», потом стали говорить, что в городке есть такая бабка Ирина, берется ухаживать за больными за пятнадцать левов в день, так чтоб мы ее наняли, но не платили, пока не выяснится, что дальше, деньги небось на улице не валяются…

Только они сказали «деньги на улице не валяются», из уборной вышел один сочувствующий — с опухшей физиономией, в спадающих брюках — зевнул и сказал:

— Деньги, а? Да мы тут бока отлеживаем!

Мы ускорили шаг и через несколько секунд были в лифте.

Ответьте мне еще раз. Имело ли мне смысл оставаться таким, каким я был?

Быть может, я и книгу-то пишу для того, чтобы непрерывно задавать вам этот вопрос.

Моя щепетильность не страдает, когда я передаю все так, как оно есть. Я строго организован, и нечастые резкие перемены в настроении являются для меня необходимым клапаном. Не пугайтесь, но в данный момент меня разбирает смех. «Разбирает смех» — это сочетание слов звучит фальшиво, я знаю. Я не звал его. Оно возникло откуда-то, вонзилось в меня. «Разбирает смех»… Я чувствую некоторую его лжедемократичность, действительно смеюсь и разрываю эту упаковку чего-то другого, эту тонкую кожицу.

Единственный друг времен моего прежнего «я», с которым мы были так похожи друг на друга и который потом тоже пошел по новому пути (вы ведь помните — кузен «девушки в длинном белом платье»?), держался бы в больничном коридоре совсем по-другому. Он создал бы вокруг себя атмосферу, которую точнее всего было бы назвать административно-организационной. Он припугнул бы сестру дежурным врачом, дежурного врача — заведующим отделением, заведующего отделением — главным врачом, главного врача — самым важным из местных начальников, а с теми бы поговорил как единомышленник, понимающий, подобно им, что такое бремя ответственности, как человек, несущий, подобно им, это бремя, борющийся в своем кругу за то же, чего они (он не сомневается) добиваются здесь. Он показал бы им, что ему нельзя не уделить внимания, так же как он не мог бы не уделить внимания им, обратись они к нему. Поговорили бы о принципах. Тем временем больную перевели бы в отдельную палату и приняли бы по отношению к ней самые экстраординарные меры.

А группа сочувствующих? Группа состоит отнюдь не из детей, она располагает многократно проверенными сакраментальными выражениями, например — «деньги на улице не валяются». Располагает она и многократно проверенной интуицией. Если бы при первом посещении больницы мой бывший друг столкнулся с ней, то при втором он вообще б ее не увидел. Все члены группы лежали бы по своим койкам.

Мы шли к Дому культуры.

«Иногда отец приносил к обеду бутылку вина. Наливал себе и мне, а она словно и не замечала этого. Не смотрела на этикетку, убирала бутылку и стаканы машинально, вместе с остальной посудой. Я наблюдал за тем, как она ведет себя в обществе посторонних. Сексуальное напряжение, которое возникает между некоторыми из них, для нее оставалось тайной. Она никогда не делала абортов. Она сказала мне об этом недавно, уже после смерти отца. «Он считал позорным для мужчины допустить это!» Не обращала внимания и на машины, лишь в панике бросалась бежать, когда они оказывались близко; я не слышал, чтоб она говорила о машинах, даже на самую красивую и не взглянет. Она так и не узнала, как включают приемник или как чинят пробки. Техника и секс в одинаковой мере не интересовали ее. Я любил ее возвращения из школы. Она звонила три раза. Отец открывал дверь, целовал ее, снимал с нее пальто, а она уже рассказывала, как прошел день. Она с энтузиазмом относилась и к школе, и к людям, с которыми там встречалась, да и почти к каждому новому знакомому. Я вам не надоел? Ее энтузиазм был мне непонятен, я все говорил ей — спокойней, мама, у тебя могла быть другая профессия, ты бы встречалась с другими людьми, почему ты именно этим встречам придаешь такое значение, любое знакомство — дело случая… Вы что-то спросили? Да, так я и говорил — случайные знакомства. Да, она придавала им большое значение. Энтузиазм ее, с моей точки зрения, был чрезмерен; тот интерес, с которым слушал ее отец, — тоже».

Мы дошли до центра, и сын спросил какую-то женщину, где Дом культуры. «У вас за спиной…» Мы обернулись. Белое здание, большая вывеска — «Дом культуры». Я был озадачен. Вот уже несколько месяцев я тренировал свой инстинкт ориентировки. Я придавал этому немалое значение, так как это практически отдаляло меня от моего прежнего «я». Два года назад мне достаточно было отойти на пятьдесят метров от какого-нибудь места, и я уже не мог его найти. Собственно, я и теперь не делаю себе мысленно никаких зарубок. Ориентируюсь я по духу населенных пунктов; когда я приближаюсь к колоритным или серым местам, какой-то пласт моего сознания, всегда, всегда пронизанный едва уловимой ноткой безумия, отзывается на этот дух уже знакомым мне образом. Инстинкт ориентировки помогает мне двигаться не только по увиденным однажды, но и по незнакомым местам. Я сам нашел центр городка, хотя никогда прежде здесь не бывал. Сын просто шел рядом со мной и говорил. Но почему я вдруг сбился, почему не увидел Дома культуры? Почему я посмотрел вслед женщине, которая сказала: «У вас за спиной…»?