Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Телефонный звонок. Три секунды, и… я у себя в комнате, причем перенесся в нее плавно и безболезненно.

Телефон можно было бы выключить, но я врач.

Звонит молодой человек, отец которого умер несколько месяцев назад в неврологии, этажом ниже нас. Инсульт. С этим молодым человеком у нас был тогда случайный пятиминутный разговор.

— У моей матери кровоизлияние в мозг. Она в … — Он называет маленький городок недалеко от Софии. — Ее положили в местную больницу. Она ездит туда по пятницам, ведет класс рояля в тамошнем Доме культуры.

— Да, вы говорили мне, что она преподавательница музыки.

— Она упала около шести вечера на автостанции — мне только что сообщили. Ждала автобуса на Софию. Уроки у нее кончаются в половине шестого. Не согласились бы вы завтра утром поехать туда со мной на машине?

— Почему я? Я психиатр.

— Я верю только вам.

— Дайте мне минуту подумать.

Консультант необходим. Если молодой человек потеряет мать, он не простит себе, что не повез туда известного специалиста. Если я поеду, он будет успокаивать себя тем, что сделал все возможное, — что бы ни произошло. Я могу пообещать ему в течение получаса найти хорошего невропатолога. Но ему нужен я, и никто другой. Только в этом случае доверие его будет абсолютным. К этому доверию он пришел не один. Его мать дни и ночи проводила у постели мужа, слышала обо мне, что-то улавливала, предполагала. Доверие ко мне — семейное, уже обсужденное. Если надежда есть, оно превратится в серьезный фактор. Я вспоминаю его лицо. Резкие черты, зеленые глаза. А мать? Возвращаю одно из мгновений, когда я проходил мимо открытой двери шестой палаты в неврологии и видел ее у постели мужа. Кальвинистский тип: нежное тело, маленький подбородок, наиболее заметна верхняя треть лица. Чувствую, что минута истекла.

— Подождите еще немного.

Хочу вспомнить взгляд, который она бросала на открытую дверь. Да… да… Сентиментальность и мятежный дух одновременно, в конечном счете — сверхчувствительность.

Инсульт, вероятно, очень тяжелый; она жила с неосознанным стремлением умереть так же, как он, это бывает…

— Только один вопрос: в каких отношениях были ваши родители?

— Они любили друг друга. Когда я смотрел на нее в последние месяцы, мне всегда казалось, что долго она не проживет…

— Когда выезжаем?

— В семь. — Голос его задрожал от волнения. — Ровно в семь я позвоню вам снизу. Ваш адрес есть в телефонной книге. Вам так удобно?

— Вполне.

— Чуть не забыл… Я сказал по телефону дежурному врачу, что привезу вас на консультацию. Так что и официально…

— Официальная часть меня не интересует. До завтра.

Мы молча выезжали из Софии. Новые панельные корпуса, маленькие домишки, равнина. Так как все связано, я постарался уловить тот момент, когда молчание грозит превратиться в предопределенность. Не является ли иной раз предчувствие надвигающейся гибели близкого человека последним и решающим толчком к этой гибели? Не обессиливает ли окончательно твой ужас, долетевший до него, его инстинктивную волю к борьбе? Ужас, выражающий крайнюю степень напряженности твоих чувств, гарантирует угасающей жизни переход в воспоминание. Увидеть себя в воспоминании — значит увидеть себя успокоившимся.

— Смогли бы вы, — обратился я к нему, — описать мне сейчас своего отца?

Он посмотрел на меня. Я буду называть его «сын», поскольку в эти часы это было его единственной функцией.

— Он не был похож на меня, — гласил ответ. — Но он был мне очень дорог.

— Необходимо описание.

Глядя вперед (прямой участок шоссе, упрямая полоса асфальта), я чувствовал, что терпение мое безгранично. Ничто не раздражало меня. Я мог ждать столько, сколько нужно. Чужие слабости — мой опытный участок. Когда я проникаю в них и сквозь них до конца, я даю урок объективности. Разве кто-нибудь еще это делает? Все говорят так: «Он похож на меня», «Он не похож на меня», «Он немного меня напоминает»…

Сын смутился. Я забыл добавить, что его зеленые глаза странно дополняются мелко вьющимися волосами. Он отвечал широко распространенному представлению о человеке с гипнотическими способностями, как бывает достаточно нескольких внешних признаков, чтобы какая-то картина отвечала широко распространенному представлению об искусстве.

— Если это вас затрудняет, — сказал я немного погодя, — припомните один какой-нибудь характерный для него поступок.

— Да, да… — Он внезапно оживился. — Например, однажды около часа ночи маме стало нехорошо, сильные боли в сердце; отец весь дрожал, он страшно испугался и хотел позвонить врачу, частнику, к которому мы в то время обращались, но ему было неудобно. «Как же я буду звонить посреди ночи?» Я стоял рядом и кричал: «Ты что, хочешь, чтобы мама умерла?», а он весь в поту и все равно повторяет: «Не могу, это невоспитанно»; наконец позвонил я, и он не стал мне мешать, у него не было сил, и врач приехал…

Машина взяла крутой поворот.

— Такие люди вымирают, — добавил сын. — Люди его типа… Я знал еще нескольких.

Новый поворот.

— К нам часто звонили в дверь цыгане, слух о нем распространился, цыгане рассказывали ему трогательные истории о больных стариках или больных детях, и он давал им по пять, по десять левов. Они издевались над ним… Ни к кому другому они не звонили, я нарочно спускался вслед за ними по лестнице… А он никогда не получал двухсот левов чистыми…

— Кем он работал?

— Провизором.

Кого описал сын, только ли своего отца? Он описал и меня — таким, каким я был прежде. Он набросал портрет человека, продолжавшего вести тот образ жизни, оттолкнувшись от которого я и мой друг пошли в разных направлениях. Значит, жил на свете еще один такой человек — больше года после нас… Я не испытал благодарности к отцу. Ничто не дрогнуло во мне, пока сын рассказывал. Описание моего прежнего облика может вызвать сочувствие у кого угодно, но не у меня. А если людям попадется где-нибудь еще один такой тип, они тут же забудут свое теоретическое сочувствие, наскоро сочинят трогательную историю и возьмут у него то, что им нужно. Если же они будут спешить, то возьмут и безо всякой истории. А помочь попытаюсь только я. Это я скажу ему: «Надо отрезвить ваш дух».

Повороты кончились. Далеко впереди упрямая полоса асфальта исчезла из виду. Я сказал безжалостно:

— А теперь мне хотелось бы знать, что вы делали вчера вечером перед тем, как вам позвонили из больницы, — в те минуты, когда несчастье уже произошло, но вы еще о нем не знали.

Я смотрел в окно, не считая нужным что бы то ни было ему объяснять. Может быть, пройдет этот день и мы никогда больше не увидимся. Принесет ли ему пользу, если я буду держаться так, как он ждет? Что он в таком случае запомнит? Что будет обдумывать? То самое, чего он ждал, то есть часто встречающееся, то есть массовое. Я не хотел ему подыгрывать. Раньше — да, я был готов, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие.