Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Я заплакал. Вначале я сам этого не понял. Она остановилась, удивленно посмотрела на меня, только тогда я сделал шаг назад и… убежал.

Я вбежал в свою комнату, зажег свет и сел к зеркалу. Что-то во мне истерически повторяло: «…и ее… и ее! Чистое общение среди всех? Чистое общение среди всех? Как? Как? Как?»

Через некоторое время я успокоился. Я почувствовал, что подошел к опасной черте — каждый новый шаг уводил бы меня от сколько-нибудь реальной оценки этого мира. А тот миг, когда я дал волю слезам? Был ли он осуществленной свободой, или я низко пал? Что мне следовало делать — окончательно презреть себя или на этот раз высоко поднять голову? Я наблюдал себя в зеркале и постепенно понимал, что в мгновении плача заключена загадка, что и ее, и все это просто невозможно оставить без разрешения. Что я понимал под «всем этим»? Да все, действительно абсолютно все. Раз я сумел заплакать, говорил я себе, значит, я еще не дошел до того, чтобы принять с вежливой улыбкой нож убийцы, заботясь лишь о том, как бы не огорчить его недовольной гримасой; значит, я еще могу спастись.

Вежливость — это та моя болезнь, которую я решил в чистом виде перенести в свое следующее существование. К тому времени она, быть может, станет массовым явлением, а грубость будет возникать кое-где лишь в качестве реакции, необходимой для защиты от возможного вырождения. Сейчас я работаю над устойчивой трансформацией того, чем я был. Что ж, я — предатель? Кто это сказал?

Тут же беру назад свои слова «кто это сказал».

После несправедливых обвинений меня все еще охватывает волнение. Нападайте на меня. Вы полагаете, было бы полезно, чтобы я остался в своем прежнем состоянии и дал за собой понаблюдать? Но никто по-настоящему за мной не наблюдал. Никто — неужели это вас удивляет? И еще — если ставить вопрос в этой плоскости, за мной наблюдают сейчас. Причины? Вот простейшая из них: я обладаю гипнотической силой. Вы скажете, что это другое дело, что я прилагаю для этого специальные старания? Абсолютно несправедливо. Специальные старания, да, но они направлены на формирование меня самого, то есть, если я оказываю на кого-то влияние, это получается само собой и не входит в мои намерения. Не считаю ли я, что чрезмерная возня с самим собой — это эгоцентризм? Нет, создать в себе устойчивость — это и значит думать о мире. Быть уверенным хотя бы в одном человеке…

Отдельные люди — здесь и там, с этого начинается.

Отдельные гнезда. Тем, как ты живешь, ты проявляешь свое отношение к миру. Я позволю себе тоже задать вопрос, самый простой: «Даже если принять, что наблюдают за всеми, кто захотел бы выглядеть как прежний я?»

Думаю, что я отдал дань наглядности. Перешагнем теперь через те два года, о которых я говорил. Снова субботний вечер, я у себя дома.

Сидя на тахте, я тихонько прошептал придуманное мной слово, к которому я пришел после шестимесячных поисков. Слово, которое быстрее всего приводило меня к сосредоточенности. Я прошептал его еще и еще раз. У каждого человека есть по такому слову — это сочетание звуков, тесно связанное со строением тела, предрасположением к определенным заболеваниям, типом нервной системы, интеллектуальными склонностями и памятью детства. Мое слово никого не интересует, и я никому его не доверю, чтобы оно не утратило своей силы. Слишком дорого стоило мне его найти! Некоторые книги связывают процесс сосредоточения с предварительным употреблением одного или нескольких точно определенных слов, пригодных для каждого. Не является ли идея строго индивидуального слова моим открытием?

Вы, наверное, помните — прежде я не был способен ясно понять самого себя. Мысль перескакивала с одного на другое, толкая меня к самоиронии. За последние два года я уяснил себе основные свои достоинства и недостатки, превратил их в бывшие достоинства и бывшие недостатки и построил свое новое «я». Сосредоточенность помогает моему сознанию очистить необходимую мысль от всякой пыли, задержать ее и внимательно осмотреть, пока она не станет предельно ясной; она словно располагается на продолговатом подносе, который сознание поддерживает своими лучами. Чтобы мое развитие шло в определенном, хорошо обдуманном направлении, я каждый вечер ставлю себе психологические задачи. Общего внушения — скажем, «освободись от страха» — недостаточно. В определенный момент оно исполняет свое назначение, а затем я представляю себе возможную житейскую ситуацию, связанную со страхом, переживаю ее, как если бы она разворачивалась сейчас, сию минуту, и заставляю себя держаться так, как полагаю нужным. Если это необходимо, я проигрываю ситуацию десять, двадцать или сто вечеров подряд, не меняя ни одной детали, пока отключение страха не станет автоматическим. Уверяю вас, что встреча с подобной ситуацией наяву уже никогда меня не испугает.

В тот вечер я сосредоточился в шестнадцатый раз на варианте ситуации, связанной с услышанной мной демагогической репликой. Лицо мое не должно было выражать ни раздражения, ни неловкого и искусственного одобрения, я запрещал себе вздрогнуть или взглянуть на человека, произнесшего эту реплику. Я хотел, чтобы мое лицо сохранило то же выражение, что и в предыдущий момент, то есть чтобы к словам такого рода я оставался глух. Я отрабатывал часть своего общего намерения — оставаться глухим для любого слова, содержащего хотя бы самую замаскированную фальшь.

Постепенно очертания моей комнаты исчезли. Я сидел за длинным столом в кабинете профессора. Рюмки с недопитым коньяком, блюдечки с шелухой от орешков. Профессор, мои коллеги и я. Только что ушел один из заместителей министра. Прощаясь, мы встали, затем снова сели на прежние места. Профессор проводил гостя до машины и вернулся к нам. Мы рассеянно чистим последние орешки, обмениваемся ничего не значащими словами, переживаем встречу. Профессор сообщает благостным голосом: «Замминистра просит извинить его за то, что он уделил нам только час, но у него сегодня крайне напряженная программа…» Короткое молчание, многие соображают, на каком же это обеде предстоит присутствовать замминистру. Внезапно раздается голос одной из ассистенток: «Бедняжка!»

Я останавливаюсь. Каждый знает или представляет себе, как при игре на музыкальном инструменте приходится снова и снова повторять трудное место, если хочешь, чтоб оно хорошо получилось. Я возвращаю сцену немного назад — к последним словам профессора: «…сегодня крайне напряженная программа…» Включаюсь. «Бедняжка!» «…сегодня крайне напряженная…» Молчание. «Бедняжка!» «…напряженная…» Молчание. «Бедняжка!» От вложенных в это слово сочувствия и доброты с абсурдным и карьеристским оттенком лицо мое все больше каменеет.