Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Он попытался меня умилостивить:

— Я совершенно не в себе, мне трудно будет…

— Речь идет о вчерашнем вечере.

Меня, разумеется, интересует этот момент. Не может быть, чтоб он ничего не почувствовал. Подробный анализ собственного поведения будет полезен и ему. Эталон, продемонстрированный ему в период наибольшего напряжения, когда каждый след отпечатывается в сознании…

— Я не в себе, — повторил он, — но попытаюсь.

Ему стыдно, действительно стыдно… действительно… Он был в ресторане с двумя приятелями — студентами-социологами, как и он. Я прервал его — и с кем еще? Ах да — и со своей девушкой… Они много смеялись. Разговор шел о том, как один уродина доцент запирал студенток у себя в кабинете, когда они приходили к нему по делу, и приставал к ним, те его отталкивали, а он повторял: «Неужели я так тебе противен?» И не понимал, почему они смеются… Я спросил, не случалось ли это и с его девушкой. Да, с ней тоже. Ужасно то, что они смеялись… Я напомнил ему, что мне важна хронология. Дальше — его охватило какое-то шальное настроение… Он переходил от столика к столику, встревал в разговоры знакомых… Я снова прервал его: примерно тогда это и произошло. Он закрыл глаза. Некоторое время машина шла неуправляемая.

Женщина, сидевшая у дороги, тоже закрыла глаза.

— Я хуже, чем мой отец! — в отчаянии воскликнул сын. — Я становлюсь все более черствым. Почему? Ведь каждое новое поколение должно быть лучше предыдущего?

Я не ответил, чтобы он усомнился в своей правоте. Почти все, что мне говорят, заслуживает молчания. Молчание может превратиться в новый, обвинительный язык. Они рождаются, овладевают речью и говорят: «Впереди наука, нравственность, забота о других, работа и любовь! Позади остаются мистика, безнравственность, эгоизм, безделье и себялюбие!» А точки соприкосновения? Границы между тем и другим? Переходы? Спорные случаи? А скука, вызванная единством мнений? А инфляция понятий? Что такое наука? Что такое нравственность? Что такое забота? А если существует второй мир со своими противопоставлениями, третий мир, четвертый, пятый, шестой? Почему так сильна инерция? А их отчаяние, когда они умирают? Забывают ли они тогда урок? Помогает ли он им в последний час?

Если тысяча людей говорят одно и то же, а один молчит, их смущение превращается в заразу, которая постепенно заставит их заикаться. Если при чьем-то появлении тысяча человек встают, а один продолжает сидеть, они от смущения одновременно захотят и убить его, и за что-то перед ним извиниться. Неподвижные люди, молчащие люди. «Здесь и там» — я повторяю это выражение. Все преломляется через их молчание.

Вот и городок, вот и больница — на самой окраине. Сын так и не сумел справиться с собой, он говорил до той минуты, когда мы вышли из машины. Вероятно, за его матерью плохой уход. Вероятно, ей не дали необходимых лекарств, не подключили необходимые системы; можно вообразить, что за врачи работают в таком месте — самые никчемные, самые негодные; сестры развратны, а санитарки испорчены подачками; конечно же, она лежит в грязи, надо дать по крайней мере пять левов, чтобы ее помыли; здешние ее коллеги по Дому культуры ничего не предпринимают, он уверен, что-то где-то услышали и предпочли заткнуть уши, так им спокойнее.

Сын подозревал в бездушии всех, всех. Весь мир.

Не чрезмерно ли я углубляюсь в исследование случайного знакомого? Это неестественно, надуманно? Так только кажется. Случайный знакомый — это каждый, то есть само понятие бессмысленно. Нельзя интересоваться несколькими миллиардами человек, и я обращаюсь к тому, кого послала мне судьба. Так заполняется каждая минута. То, что я рассказываю здесь, вероятно, не самое важное, это один из примеров за последние месяцы. Для меня равноценны умирающий и тот, кто покупает хлеб. Когда я их исследую, они наблюдают мои новые реакции. Польза взаимна.

Вам будет интереснее, если я расскажу вам о работе с пациентами? Вы втайне предпочитаете странные, алогичные пути гипноза знакомой оболочке развивающейся перед вами истории? Вы полагаете, что за стенами моей клиники я придерживаюсь поведения, которое является моим оружием, но подавляю свою врожденную способность воздействовать на волю остальных? Я вас разочарую: я стремлюсь подавлять ее и в клинике. Ищу другие методы. Гипноз — личный, общественный, любой, осуществляемый с помощью вложенной в определенных людей силы или с помощью отработанных ритуалов, — приводит к депрессии и обезличиванию.

Вы соглашаетесь, но ждете ответа на вопрос — не интереснее ли все же будет, если я расскажу о работе со своими пациентами? Жестокое начало в вас желает, несмотря ни на что, уловить хотя бы косвенное действие гипнотической силы? Может быть, вы и правы, может быть. Но я не рассказываю о своей работе, потому что сам не имею о ней вполне определенного мнения. Пока не имею. Состояние моих пациентов — это реакция на комплекс неполноценности или неполноценность, доведенная до абсурда. От обоих этих полюсов я возвращаю их к тому, что привело их к нам. А не содержится ли в относительно более легких случаях начало истины, которой мы не знаем? Что мы лечим и что мы разрушаем? Когда я окончательно построю себя, я должен буду дать окончательный ответ и на эти вопросы. Уйду ли я тогда из клиники? Вполне может быть. До тех пор я буду выполнять свой служебный долг.

«За мир во всем мире!», «Нет — нейтронной бомбе!», «Наша профессия означает ответственность» — мы прошли под этими лозунгами, которых сын не заметил. Лифт, предназначенный для каталок, был похож на вагон. Мы вышли на последнем этаже, и я увидел, как сын несколько раз прочел слово «неврология».

Нам открыла сестра, она заметно хромала.

— Соберитесь с духом, — сказала она сыну. — Положение тяжелое.

Я представился.

— Мы слышали, что вы, может быть, приедете, но просто не верили, что вы нас удостоите… Как я рада, как я рада…

«Как я рада…» — повторила она, открывая дверь палаты. Шестая палата — я нарочно взглянул на номер. Все еще улыбаясь, показала на мать. Она была без сознания, страшно хрипела, конвульсивно водя правой рукой по лбу. Едва взглянув на нее, я понял, что это конец. Кровоизлияние в третий мозговой желудочек. Я предложил сыну выйти из палаты. Он следовал за мной как автомат, в эту минуту я был единственным человеком, с которым он считался. В дежурке гремел торжественный голос — было включено радио. Я объяснил сыну, что положение безнадежное, часа через два-три наступит конец; я останусь с ним, ибо считаю это своим долгом, и помогу ему выполнить необходимые формальности. У него текли слезы, но он их не замечал. По радио раздались аплодисменты.