Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Хорошо, что я успел сказать ему главное, потому что вокруг нас начал собираться народ — ходячие больные из всех палат, родственники, ухаживающие за лежачими… Они взяли нас в кольцо, задние вставали на цыпочки, жадно ощупывая нас взглядом. Я пристально посмотрел на всех по очереди, и глаза их стали меня избегать. Зато они почувствовали тяжелое состояние сына, его беспомощность, делавшую его легкой добычей. Его хлопали по плечу, заглядывали в лицо и кричали наперебой: «Такая интеллигентная женщина!», «А отец у тебя есть?», «Братья, сестры есть?», «Один останешься?», «Конечно, тяжело, еще бы!», «Что ни говорите — мать!», «Мой тебе совет — не распускайся!», «Все там будем — кто раньше, кто позже!», «Я тоже своих похоронил, а вот живу, никуда не денешься!», «Бедняжка, совсем ведь еще не старая!», «Кончается, бедненькая, кончается!», «Вон какого сынка вырастила, жить бы да жить!», «Главное дело, мучается как, я никогда не видала, чтоб так мучились!», «Да она без сознания!», «Без сознания, верно, но сыну-то каково на мать смотреть!»…

Эта пытка могла продолжаться до бесконечности — пока сыну не станет дурно. Я наблюдал типичную сцену массовой жестокости по отношению к человеку, который нуждался лишь в осторожной поддержке, и снова вспомнил свое прежнее беззащитное «я». То мое «я» поддержало бы сына, если бы мы остались с ним вдвоем. В такой обстановке, однако, силы покинули бы его. Теперь во мне не было нежности, зато я знал, как его защитить.

Я сказал неожиданно и громко:

— Почему никто из вас не пожелает молодому человеку, чтоб его мать выздоровела?

Все замолчали. Они не знали, разумеется, точно, в каком она состоянии. Они смущенно переглядывались. Одна больная сказала:

— Конечно, пусть выздоравливает, бедняжка!

Я раздвинул толпу, сын пошел за мной. Я хотел, чтоб сын, пока они не оправились от смущения, две-три минуты посидел с матерью. Мы вошли в шестую палату, я закрыл дверь. Больная все так же хрипела, сестра только что подключила систему. Кровать, очевидно дополнительная, стояла между окном и дверью, на сквозняке. Среди других больных были еще две тяжелые; те, кто ухаживал за ними, вероятно, включились в группу сочувствующих. Больные пожаловались: «Всю ночь не спали из-за ее хрипа, но что тут сделаешь!» Я подвел сына к табуретке и сказал, что схожу в дежурку и тут же вернусь. Когда я вышел, шумная группа мгновенно замолчала. Я пошел по коридору, не обращая на нее внимания. Сестра, увидев, что я вхожу, расплылась в улыбке:

— Думаю, что мы сделали все возможное, но случай безнадежный, у меня опыт…

Я спросил ее, что именно они сделали. Она перечислила системы и вливания. Да, она была права, медики работали добросовестно, хотя спасти больную было нельзя.

— Дежурный врач на обходе, — сказала сестра. — Знаете, она ваша однокурсница!

— Вот как?

— Да, и как она о вас говорит!

Дежурная врачиха, по словам сестры, утверждала, что в Медицинской академии мы были в одной компании, очень дружили, что я достойный наследник своего отца — уже тогда было видно, как я талантлив, — что я культурный, воспитанный и страшно обаятельный (слово «обаятельный» принадлежало врачихе или сестре), обаятелен даже легкий дефект моей речи. «И это действительно так», — закончила сестра. Я сухо спросил, почему больную с таким тяжелым инсультом не поместили в одноместную или двухместную палату. В ту же минуту вошла дежурная врачиха. Как и следовало ожидать, я ее не узнал.

— Как я рада, что ты приехал! — воскликнула она. — Подумать только, ты совершенно не изменился!

Горящий взгляд ее выдавал копившуюся годами провинциальную неудовлетворенность, искры этого огня вокруг ее головы были точно ореол мученицы. Глаза ее взывали о пощаде, они говорили: «Ты же видел, как я постаралась ради интересующей тебя пациентки»; но я не мог нарушить своего принципа строгой правдивости, это помешало бы мне проводить в жизнь и другие мои принципы, все они взаимосвязаны и выработаны долгим трудом. Я повторил:

— Почему вы не положили больную в одноместную или двухместную палату?

Это было жестоко, но не было нечестно; врач испуганно взглянула на сестру, не зная, как будет реагировать та, но тут пришло спасение — кто-то из родственников-сиделок открыл дверь и попросил разрешения с ней поговорить. Она поспешно извинилась и вышла. Сестра как-то странно улыбнулась. Я решил, что мне не суждено получить ответ на свой вопрос. Даже если я задам его третий раз, что-нибудь опять отвлечет наше внимание.

Спросил я о другом: знает ли заведующий отделением, что поступила такая тяжелая больная.

— Ему сообщили. По телефону.

— И он не приходил?

— Сегодня воскресенье.

— Скажите мне номер его телефона.

Я протянул было руку к трубке, но вспомнил, что оставил сына одного. Быстро выйдя из дежурки, я направился в палату. Врачиха исчезла. В коридоре никого не было.

Я открыл дверь палаты. Передо мной была стена полосатых спин. Вся группа сочувствующих переместилась в палату, заполняя ее гулом голосов. Говорили всё то же самое, лейтмотивом выделялся писклявый женский голос: «Господи, кончается, кончается, сына сиротой оставит, господи, господи!» Мне пришлось несколько раз произнести «попрошу», пока я пробил себе дорогу. Шум постепенно затих. Я взял сына под руку, поднял его и, не говоря больше ни слова, вывел из палаты. В конце коридора я увидел балкон и повел его туда. Сын был истерзан до той степени, когда становится безразлично, что ты родился и существуешь на этом свете. Я увидел, что сочувствующие выходят из палаты — один за другим. Отвернувшись, я ощущал их взгляды на своей спине.

— Ужас! — сказал сын. — Какой ужас! И все эти люди…

Он заплакал. Те подступали все ближе, хотя и очень осторожно, и опять так же — всей группой; я обернулся и захлопнул балконную дверь. Сын сказал:

— Она не могла жить без него… Каждый вечер ей казалось, что он входит в комнату — в пальто, в берете, — спрашивает: «Как сегодня прошли уроки?..» — и идет к ней. Я все куда-то уходил… Возвращался ночью, и если она просыпалась, то тихо повторяла как молитву: «Возьми меня к себе…» Рядом с кроватью был его портрет. Спала одетая — черная кофточка, черная юбка, черные чулки, туфли — у кровати. Не тушила на ночь лампу, как уж она засыпала при свете — не знаю. Почти не ела, макала какие-то сухари в простоквашу, и все, а мне готовила. Я даже как-то раз пошутил: «Очиститься хочешь?» Много работала — и в софийской школе, и здесь, в Доме культуры, целыми часами занималась с совершенно бесперспективными детьми. Сюда она стала ездить после смерти отца. Сидит, бывало, и вдруг слезы, так и текут. Часто спрашивала меня: «Скажи, почему я плачу?»

Я обернулся. Группа — всего в нескольких шагах от застекленной двери — следила за каждым нашим движением. Я предложил сыну на час уйти из больницы.