Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Правда ли, что природа не знает доброты? Не слишком ли большое значение придаем мы метафизическому злу? Кто ведает, может быть, оно — лишь стимул для существования доброты? Случайно ли в сказках наклоняются деревья, чтобы спасти смертельно напуганных детей? И разве может быть у человека дар, который извне вдохнули в него, словно в существо, не имеющее разума? Во всяком случае, доброта не рождается из способности абстрактно мыслить. Она выше интеллекта. Она равнозначна творческой интуиции. Я все чаще спрашиваю себя: если доброта не есть важнейший принцип природы, как тогда существует мир? Мы же видим: злоба и ненависть разъедают все. Не приведет ли нас ненависть к порогу гибели? (Я, впрочем, знаю, что есть и другой взгляд, взгляд поверх всего. В основе его — безоговорочная вера в равновесие, в маятник, в жизнь, такую, какая она есть, в утверждение, что ничто не возьмет верх. Но где свет?)

«Надо себя любить, потому что иначе…» Вот формула, которая вечно возрождается.

В терапевтическом отделении первым занялся лечением моего артрита доктор А. (то, что у меня болезнь Бехтерева, выяснилось только через восемь лет. В шестидесятые годы эта болезнь еще не была популярна). Он давал мне какие-то лекарства, и я ходил на физиотерапию. Месяца через четыре или пять организм справился с этой болезнью, и, как я уже говорил, меня выписали с улучшением. Доктор А. был высокий мужчина с большим носом и врожденным чувством юмора — сочетание качеств, очень нравящееся женщинам. Его любили и сестры, и пациентки. И я, легко поддающийся внушению, начал ему подражать. Больше всего меня впечатляла его манера говорить. Повсюду на своем пути он ронял отрывистые, очень короткие остроумные фразы. Они казались незаконченными, небрежными, и это придавало им особую привлекательность. Не похоже было, чтоб они рождались в муках. Доктор А. принадлежал к счастливцам, открывшим такой стиль речи, от которого они сами постоянно получают удовольствие. Я и после госпиталя долго разговаривал как он, во всяком случае, пытался. Особенно отчетливо я помню один вечер в ресторане «Болгария». Я был там с матерью, отцом и семьей Милановых, то есть со Стойкой и Дорой, которые потом стали известными музыкантшами, и с их родителями. Я бросал отрывистые фразы «а-ля доктор А.» и, кажется, позабавил девушек. Такое поведение — хороший щит, который не дает другим разглядеть твои настоящие чувства. Моя уязвимость и потребность ее скрывать заставляли меня инстинктивно подражать людям, умеющим говорить остроумно и небрежно. Лишь последнее время я потерял интерес к возможности защищать себя подобным образом; меня больше не волнует, как говорится, «модное платье на чужой спине». В физических страданиях, с возрастом увеличивающихся, в нагромождениях тяжелых проблем есть и нечто прекрасное: они — причина забвения множества всевозможных мелочей…

Доктор А. артрит лечить не умел, да и теперь его коллеги ненамного опередили его. Хочу думать, что такое утверждение никого не обидит. Врачи везде бессильны против артрита, не только у нас. Однако для больного полезно, когда он наивно верит, что ему помогут. Вера лечит. Она и молодость сделали свое дело за долгие месяцы моего пребывания в терапевтическом отделении.

В жизни есть приятные чудеса. К ним относятся и так называемые совпадения. Заместителем заведующего терапевтическим отделением был доктор П. — крупный и несколько рассеянный мужчина в очках, который очень быстро говорил. Позднее, когда я уже учился на предпоследнем курсе, к нам домой стала приходить высокая стройная девушка. Она брала уроки игры на фортепиано у моей матери. А вообще она была альтисткой. Эта девушка оказалась дочерью доктора П. Она стала моим первым довольно сильным увлечением. Из-за нее я снова встретился с ее отцом.

Доктор А., доктор П. … Вспоминая о них, я вспоминаю и одну странную историю, случившуюся в госпитале, историю, в которой они участвовали, так ничего и не поняв.

Но поговорим сначала об альтистке…

В своем желании походить на других и даже отличиться в том, что они ценят выше всего, человек может изменить своей природе. Для меня всегда было естественным деликатное отношение к женщинам. Но в пору ранней молодости я, рисуясь перед другими, вел себя совершенно несвойственным мне образом. Как-то раз во дворе госпиталя я сидел на скамейке вместе с еще двумя парнями. (К слову сказать, туда пришел и какой-то офицер; он велел нам передвинуть скамейку, но мы ему отказали, и с полным основанием: у всех троих были больные ноги. Офицер покраснел, а мы, защищенные болезнью, повернулись к нему спиной.) Только что в гарнизонную лавку, которая была рядом, вошел солдат в больничном халате. Мы поняли, что он вряд ли скоро выйдет: продавщица заперла дверь, впустив его. Все было ясно. О ней и без того ходили слухи. Два парня, сидевшие со мной рядом, похвалились, что повторят подвиг запертого на ключ солдата. Не отстал от них и я. С этого и началось. Я не знал, как осуществить свою угрозу, да и продавщица не интересовала меня. Но все годы до встречи с дочерью доктора П. я постоянно рассказывал, как дерзок с женщинами. Не знаю, поверил ли мне хоть кто-нибудь. Моя суетность имела еще и другое внешнее выражение. Я встречался сразу с несколькими девушками и никогда — с одной. Они чувствовали мою несконцентрированность и не принимали меня всерьез. Мне же важнее всего было показать, продемонстрировать… (В те времена я заморозил в себе воспоминание о Рашко из глазного отделения, о его естественности.)

Однажды вечером второго моего послеармейского лета мы гуляли в Ахтополе с Виктором, другом детства, с которым мы делили и солдатскую жизнь в Копривштице. Он жил по такому же принципу. Но тогда, во время той прогулки, он вдруг сказал: «Знаешь, а может, и хорошо встречаться с одной девушкой и все время думать только о ней». Я удивленно на него посмотрел, и он показался мне чужим и далеким, как звезды на небе. Неужели ему хотелось, чтоб нас презирали? Чтоб мы были изолированы от остальных? Разве настоящие мужчины говорят такие вещи? Но это была лишь внешняя сторона. Когда доходило до дела, проявлялась моя стеснительность и всегда мешала.

Дочь доктора П. привлекала меня своим изяществом и душевной утонченностью. Быть может, я увлекся ею именно тогда, когда понял, что, если хочу ей понравиться, должен сбросить свою нелепую маску и показать настоящее лицо. Втайне я страстно мечтал об этой минуте. Передо мной было создание, которое не стеснялось ни своего воспитания, ни своей чувствительности. Она не стеснялась и своей стеснительности. Только такие чувства и ценила она в других. И у нее хватало смелости не скрывать этого. Мы жили в эпоху рок-н-ролла, а она и не подозревала о нем. А мои друзья не подозревали о том, что на самом деле рок-н-ролл не интересует меня. Со вздохом облегчения вернулся я к «материнскому молоку» нашей семейной культуры — классической музыке. И я забыл, что позорно думать только об одной девушке. И я перестал принимать позу безразличия к внутренней глубине и нежности. Я годы потерял, подражая «мужественным». Я ставлю это слово в кавычки, потому что потом, постепенно, узнал, что мужественность не так уж тесно связана с мускулатурой, с успехом у женщин или с успехом в жизни. Что это прежде всего способность отстоять свои нравственные позиции.