Димитр Коруджиев - Невидимый мир

В глазном отделении обстановка была куда более грустная, чем в терапевтическом и даже в хирургическом. Здесь лежали самые унылые больные: между ними и светом была опущена завеса. Там я узнал, какие ужасные пучины разверзаются во взгляде молодого мужчины, встретившегося со своей женой. У нас лежал, например, высокий и красивый столичный житель, видный и все прочее, но с одним глазом. Он служил в запасе и по неосторожности дотронулся до какого-то заряда, ну и… Я и сегодня вижу, как он стоит во дворе госпиталя со своей тоже высокой и красивой женой. Нет, дело тут было не в банальной верности. О, конечно, не в этом… Здесь все сложнее. Я видел перед собой двух человек, поднятых судьбой над всем обыкновенным и посредственным. Они дышали воздухом других моральных категорий. Поняла ли она его? Если нет, жизнь их станет адом и она так и не узнает, почему у них ничего не получается.

В глазном отделении я впервые отчетливо себе представил, как бы я хотел держаться с другими людьми и каким вообще должен быть человек. Но тут вы меня, что называется, не поймете, если сочетание властности и энергичности для вас образец человеческого характера.

Словом, я захотел стать похожим на Рашко, двадцатишестилетнего парня из Казанлыка, который был тут всеобщим любимцем. Это был обаятельный, милый человек. От него веяло покоем. Он держался мягко, сердечно, не любил привлекать к себе внимание, в разговор всегда вносил спокойствие, а не напряженность.

Есть три основных вида человеческих проявлений: претензия, безразличие, лучезарность. Ему выпало счастье быть лучезарным, и его заботливость по отношению к другим выглядела совершенно естественно. Я вспоминаю, как в день его выписки пожилые люди брали его ладонь двумя руками, произносили его имя с нежностью.

Слова мои звучат обобщенно, но я описываю не оригинала, не эксцентрика (моему сердцу это не близко), а просто человека, который мне нравится.

В Рашко то было замечательно, что он постиг главное — любовь к ближним. Цели у него при этом не было никакой, честолюбия — тоже. Честолюбие здесь может только помешать, тогда как в другом деле оно — основной двигатель. Какая глубокая справедливость! Скромный и внутренне гармоничный человек получает, и притом самым естественным образом, куда более дорогую награду, чем тот, кто как нож врезается в жизнь.

В том же глазном отделении, конечно, были и честолюбивые люди. Например, один солдат, который очень хорошо играл в шахматы. Ему не надоедало меня обыгрывать. Он победил меня восемь раз подряд, и лишь в девятой партии он случайно сделал слабый ход, но взял его назад, чтобы и эту партию выиграть. Он всегда повторял: партию нельзя уступать просто так. Я не очень понял эту фразу, ни тогда, ни после. Может быть, таких партий было больше, чем одна, и он знал, что долго я переживать не буду. Во время моего отпуска он заглянул ко мне домой (он ехал к родителям в Варну). Обо мне у него создалось представление, что я — «софийский туз». Его честолюбивая натура требовала, чтобы у него был такой друг. Пианино его устраивало, но он не поверил, что у меня нет ни магнитофона, ни машины, он был почти уверен, что я просто не хочу ему их показать.

Глазным отделением заведовал доктор Х. Я лежал у него с августа по октябрь 60-го года. Под конец он рассказал моей матери, что мне грозила слепота, но он меня спас. Наверное, так и было. Он лечил меня каплями и компрессами и жуткими инъекциями в склеру больного глаза. Я видел, как внутрь глаза потихоньку входит игла. Это напоминало ужасы из рассказов Эдгара По. Инъекции предшествовал наркоз: пять-шесть капель делали глаз бесчувственным и каким-то студенисто-стеклянным. Когда игла входила, боли не было, но было отвратительное ощущение: казалось, что дотрагиваются до самой твоей наиглубочайшей сущности. Если при этой процедуре присутствовал кто-нибудь из больных, я неизменно слышал сочувственные вздохи и крепкие словечки.

Теперь, когда прошло столько лет, я вдруг осознал одно странное обстоятельство: и в глазном отделении, и в терапевтическом, и в хирургии я ни разу не встретил среди больных кадровых офицеров. Было ли это случайно, или офицеры лечились в другом месте, не знаю, да и смысла нет выяснять давно отошедший в прошлое факт. Во всяком случае, атмосфера в этих отделениях была на редкость демократичная. Никто из нас, простых солдат, не чувствовал себя ниже других больных. А здесь были и пожилые люди, родственники офицеров или бывшие офицеры. Мы все держались как в обычной больнице. Офицерами здесь были только врачи. Но они относились к нам так дружелюбно, что невозможно было воспринимать их согласно иерархии.

В глазном отделении было очень мало женщин (медицинских сестер этого отделения я уже не помню). Тогда же я впервые наблюдал больничный роман. Это было, когда в госпитале появился шофер из нашей части — здоровенный краснощекий мужичище двадцати лет, которому совсем не подходил больничный халат. Он лечился от пневмонии. Как-то раз мы лежали на траве, греясь под солнцем среди знакомых и незнакомых мне больных. Я вслушивался в разговор между ним и одной больной постарше, которая лежала около него. Они обменивались общепринятыми в таких случаях фразами с прозрачным подтекстом, которого я тогда еще не понимал. Под конец она, со странным удовольствием гладя траву, сказала: «Вы очень хороший мужчина. Без единого дефекта!» У меня в этой области никакого самомнения не было. И все же я удивился: она выбрала такого ограниченного парня, а меня далее не заметила, хотя я был тут еще до него. Я начал понимать, что одинаковое умственное развитие и воспитание, один и тот же интеллектуальный уровень, принадлежность к одному и тому же слою общества — вот основа для взаимного влечения. И не волнение в крови решает здесь, а одинаковое воспитание и степень тонкости чувства. Случалось, я увлекался женщинами с совершенно иным уровнем мышления. Я убежден, что меня толкала к ним странная, вредная, глубоко спрятанная в недрах моего существа и почти всю жизнь мучащая меня потребность в дисгармонии ощущений. Но в таких случаях я очень быстро овладевал собой и чувствовал потом огромное облегчение.

Иногда воспоминание похоже на сон: ничто не подтверждает его реальность. Главный свидетель — я сам. Почти невероятно, но в нагромождении мыслей, реально пережитых событий, снов, фантазий, прочитанного, словом, всего, что ношу в себе, я все еще различаю отдельные элементы. Понятно, что, когда они смешаются, пробьет час безумия. В глубине души я сомневаюсь в том, что способен вечно поддерживать этот порядок. Я (и не только я) всегда на грани. Как заманчиво позволить себе расслабиться и как благородна борьба за стройность сознания! Пока я по-настоящему сомневался только в воспоминаниях о тех случаях, которые со мной не вяжутся, которые не должны происходить с таким человеком, как я. Ведь личность в большой мере провоцирует события, те из них, которые, казалось бы, никак от нее не зависят, но к лицу ей, как со вкусом подобранная одежда.