Димитр Коруджиев - Невидимый мир

(Вспоминаю, как однажды, на встрече Нового года в доме профессора Панки Пелишека, студенткой которого была моя мать, меня поставили на лесенку, и я долго декламировал стихи, а внизу толпились взрослые. Во время другого новогоднего торжества, в банке, где служил мой отец, я, шестилетний мальчик, играл на рояле, а потом меня подзывали к каждому столику, чтобы пожелать мне счастья и наполнить пригоршни большими бумажными купюрами. Их я относил родителям, выкладывал на наш столик, а мать и отец заливались смехом.)

Теперь, выходя из гимназической обезличенности, я начинал далеко не так шикарно. Психологически все было закономерно. Однако я со стыдом припоминаю некоторые случаи. Однажды, например, к нам прислали резервистов. Я дневалил, когда они прибыли. Взрослые люди робко задавали мне вопросы, а я, восемнадцатилетний, так и сыпал советами, наставлениями и «профессионально» разговаривал при них с другим дневальным, нарочито громко напевал.

Гораздо позже произошел случай, который, мне кажется, стал трагическим продолжением того эпизода. Мне было тридцать четыре года. Отец выглядел уже очень плохо. Когда он одевался, у него дрожали руки; он путал слова и пошатывался при ходьбе. Мать и я (оба всезнающие) решили, что на него «обрушился склероз». Мы водили его на прогулки, для него мучительные. Последний раз он вышел со мной (мы ходили в поликлинику на осмотр, который ему был назначен). Раньше — и в пятьдесят пять, и в шестьдесят пять, и в семьдесят лет — он всегда ходил выпрямившись, энергично, а я из-за своего заболевания, бывало, медленно брел за ним — сгорбленный и прихрамывающий. В тот день я себя «реабилитировал», но с какой жестокостью! Я чувствовал себя бодро и уверенно, как никогда. Я шел быстро, а мой отец, пошатываясь, плелся сзади. Когда он чувствовал, что может упасть, он брал меня под руку. Так мы дошли до поликлиники, так же и домой возвращались. И я все время хорохорился. А перед кем? Перед своим отцом. Да, еще тогда, когда впервые ощутил себя его опорой. А если бы он упал, силясь от меня не отстать? Этот день я по сию пору себе не простил и вряд ли когда-нибудь прощу.

Врачи поликлиники подтвердили наш «диагноз». И только почти неделю спустя они разобрались, что у моего отца был мозговой тромбоз и нельзя было ему двигаться.

В августе 60-го года у нас были учения на море. Солнце и вода, видимо, активизировали тлевший во мне воспалительный процесс. Началось все довольно невинно. Когда я вернулся в казарму, у меня воспалился левый глаз. Сначала я никаких мер не принимал. Глаз краснел все больше, и наконец я пошел в лазарет. Мне там не помогли, и через две или три недели я оказался в глазном отделении госпиталя. Я не знал, что навсегда прощаюсь с четвертым километром. Потом, после госпиталя, я пробыл там всего два дня, о которых уже упоминал, — когда прибыл туда, чтобы отдать документы о моем увольнении в отпуск и «обучал» пению новобранцев.

Незадолго перед тем, как меня положили в госпиталь, по ноге моего приятеля проехало орудие. Мы учились с ним вместе в 8-й гимназии и два года сидели за одной партой. А теперь он служил на четвертом километре в артиллерии. Мы иногда с ним встречались в гарнизонной лавке, а теперь встретились в госпитале. Мне все кажется, что, когда начинает разматываться клубок моего злосчастья, обязательно пострадает и мой друг, который «близок и поблизости». В тот раз пострадал Ч. Обратное тоже бывает. В те месяцы и годы, когда мне больше всего везло, я успевал больше сделать для своих близких. К тому же и удача начинала на них работать.

С Ч. мы поссорились через пятнадцать лет. У обоих были на то причины.

Профессорский сын, умный, честолюбивый, он получил высшее образование в ГДР, потом поступил на работу в один научно-исследовательский институт и пошел по нелегкому пути ученого. Его отец был уже на пенсии, так что, хочешь не хочешь, приходилось пробиваться собственными силами. Он до полуночи засиживался в лаборатории над своей диссертацией. То был тяжелый труд ради будущего. И абсолютно бесплатный. А в это же время я — хотя работа отнимала у меня намного меньше часов — быстренько издал три книги. Вторая и третья появились одновременно. Именно в этот момент и зашел ко мне Ч. с женой. Я торжествующе указал им на две внушительные кипы, громоздившиеся на моем письменном столе. (Я купил по сто штук каждой из этих двух книг.) Не знаю, что именно задело Ч. — неравное соотношение между затраченным трудом и осязаемым результатом у меня и у него или же разница в соотношении между трудом и вознаграждением. Скорее всего — сочетание того и другого. Его раздражение понять можно, но ведь мы все-таки были друзьями, и я думал, что он за меня порадуется. Но Ч. занервничал и начал — хоть и не читал моих книг — говорить, что я пишу то, что мне велят, то есть ради денег. Мы поссорились, развалили одну из кип, и жена Ч. со смущенным видом принялась собирать упавшие книги.

Они ушли, а я начал кружить по комнатам и кружил до тех пор, пока не наткнулся на телефон. Я набрал номер Ч., обругал его и заявил, что не желаю больше его видеть. С тех пор мы действительно больше не встречались. Даже случайно. А это значит, что у нас пропала даже потребность во встречах. Потому что любая случайность подсознательно нами провоцируется.

Зачем я рассказываю вторую, «штатскую» часть этой истории? А чтобы описать одну из моих, быть может, мнимых провинностей. Но раз они мнимые, почему же тогда я их не забыл? И если Ч., подставив ногу под гаубицу, неосознанно разделил мою судьбу, если его оперировали, если он претерпел все эти муки, как же мог я ругать его через 15 лет? Почему было не отблагодарить его чуть большей терпимостью? Да и какое имеют значение чьи бы то ни было слова?

Но известная логика есть и в том, что жизнь сначала делишь с одними людьми, потом, когда становишься на новый путь, тебе уже нужны другие. С Ч. я поссорился как раз в период первых моих литературных знакомств (да не прозвучит эта фраза претенциозно). Действительно, знакомства, когда их много, могут задавить вас своей тяжестью. И вот что еще: блестящая телефонная атака, швыряние трубки в самый эффектный момент, когда другой еще не успел и слова вымолвить, рождают ощущение своей силы и внутренней раскрепощенности, все это очень заманчиво своей театральностью. Еще год или два я подобным образом рвал отношения со своими старыми знакомыми. Моя мать порывала с друзьями еще чаще. У нее был настоящий дар сверхлогично и уничтожающе объясняться по телефону, когда она сердилась. Это очень благотворно отражалось на ее самочувствии, успокаивающе действовало на нервную систему, а всю семью наполняло необъяснимой гордостью. Боюсь, что я в какой-то степени унаследовал эту ее склонность к резким словам и к их магии…