Димитр Коруджиев - Невидимый мир

На следующий день я руководил утренней гимнастикой новобранцев. Несколько человек нагнулись (расстояние между ними было пять-шесть метров), а остальные, опираясь на их спины, через них перепрыгивали. Пареньки старались, и все же самые неуклюжие падали на холодный мокрый плац. Я ничего не сказал, не прекратил это. Они вставали, снова пытались прыгнуть и снова падали. Они хотели понравиться мне, и я от этого испытывал удовольствие… Воспоминание об этих падающих на плац мальчиках грызет меня по сей день. Самое же абсурдное заключалось в том, что я увольнялся в длительный отпуск, и их старания лишены были смысла.

(И вот что еще я тогда заметил: если в старом наборе и были какие-то трения, они оставались в секрете. Молодые об этом никогда не знали. Старый набор показывал им только свое единство и в любую минуту был готов «всем скопом» наказать всякую некорректность по отношению к любому из своих.)

Но давайте все-таки опираться на хронологию. Уже в первые дни возникла новая для меня проблема софийцев. Трое из нашего набора — Боян, Николай и я — не просто были софийцами, но таковыми и выглядели. Это было для нас и хорошо, и плохо. Нас называли «мамины сынки». Иногда по отношению к нам прорывалась какая-то региональная нетерпимость. С другой же стороны — инстинктивно, сами того не желая, — ребята относились к нам как к редкостным цветкам. Долгое время это все казалось мне просто невероятным. Я впервые узнал, что моя судьба зависит и от таких естественных вещей и обстоятельств, существующих с самого моего рождения.

Все, с кем случались приступы неприязни к столичным жителям, не хотели, однако, разрушать устоявшиеся представления о них. Только достойный противник стоит усилий. Мой взводный командир Т. был лейтенантом. В моей памяти он слился в другими Т. — журналистом, заведовавшим отделом в софийской газете. У лейтенанта и у журналиста были одинаково нервозные реакции, и почему-то в голове у меня осталось, что они оба не умели плавать. (Это обстоятельство было для меня настоящим утешением и тогда, и потом, потому что я принадлежу к тем немногим, кто не плавает, не водит велосипед, машину и т. д.) В первую же минуту лейтенант спросил меня: «Ты софиец?» В наш взвод попал один малорослый паренек, портной по профессии, имеющий редкий талант к футболу. Паренек объявил, что он из Софии, что живет на самой окраине. Т., крайне недовольный, несколько раз повторил: «Эх, не похож ты на софийца. Нет, не похож!» Он словно бы подстрекал его отказаться от своих слов, но портной недоуменно молчал.

В день присяги все увидели моих родителей. Мама была в черной шубе, купленной только что — мы получили небольшое наследство. Эта шуба служила ей еще семнадцать лет, до смерти. Мой отец, очень стройный, в меховой шапке и скрипящих ботинках, ничем ей не уступал. Лица у них были одухотворенные, лбы — высокие. При виде их некоторые из старослужащих воскликнули: «Ух ты!»

В числе немногих гостей наш командир пригласил моих родителей в отдельную комнату. Там он с удовольствием пел и декламировал стихи.

Теперь родителей уже нет в живых, и я могу признаться: они дали тогда обещание, о невыполнимости которого знали заранее. Сделали они это ради меня. Несколько офицеров и старшин в нашей части не имели софийской прописки (часть стояла под Софией, на четвертом километре). Моим родителям очень учтиво был задан вопрос, не могут ли они помочь с пропиской. Моя мать, чья респектабельная шуба внушала веру в возможности и связи нашей семьи, сообразила сказать «да». Ее обещание заставило заинтересованных относиться ко мне благосклонно, но я вскоре попал в госпиталь. Прошло восемь месяцев, а офицеры и старшины прописки все еще не получили. К чести моего отца, скажу, что он делал какие-то усилия, но разве мог обыкновенный юрисконсульт устроить прописку для семи-восьми человек? Как видно, родители мои до того ловко раздули огонь, что и через восемь месяцев отношение ко мне по-прежнему осталось благосклонным…

Я уже говорил, что боли у меня прошли и я даже о них забыл. Режим и подвижная жизнь благотворно отразились на моем здоровье. Я пополнел, цвет лица у меня стал другим, словом — я возмужал. Я наконец узнал, что такое «волчий аппетит».

Обычно свидания происходили под открытым небом, но было и специальное помещение для этого. Там я всегда превращался в аттракцион для других солдат и их близких. Родители и бабушка приносили мне огромную коробку, полную сластей. Часа за два я успевал съесть очень много. А все трое созерцали меня с умилением. Поразительно все-таки невежество людей в вопросах питания. Правда, психологическим фактором тоже пренебрегать не стоит: радость, которую я испытывал, пока ел эти сласти, до известной степени нейтрализовывала вред, приносимый сахаром.

Я все еще не мог сделать на турнике угол, несмотря на свое возмужание. Прошло несколько месяцев. У всех остальных уже получалось. Я был единственным, кто так и не смог сделать это упражнение. Старшины утверждали, что не видели еще такого солдата, которому бы в конце концов это не удалось. Такие разговоры меня отнюдь не подбадривали. Напротив, они действовали подавляюще. В истории солдатской гимнастики я так и остался уникальным случаем. Зато я был первым в радиотехнике и на политзанятиях.

Люди, которые чего-то не умеют, инстинктивно сближаются. И ко мне, физически самому непригодному, прилепился паренек, крестьянин из-под Софии, которому непосилен был мыслительный процесс. Он спал на всех теоретических занятиях. У этого паренька были жабьи веки, и он немножко ими спекулировал. Когда его ругали, он виновато моргал и лицо его выражало полное отсутствие ума. Это вызывало смех, и ему все прощалось. Я старался хоть чем-то помочь этому пареньку. А однажды, когда мне велели вымыть пол в учебном помещении, он пришел и вымыл его вместо меня. Мои родители, типичные интеллигенты, не надеялись, что при столкновении с суровой жизнью сына спасет его разум, а верили в опыт и интуицию этого моего приятеля. Именно потому, что он был проще всех. Это в их понимании означало практичность. Они всячески его ласкали, приносили ему угощения и все напоминали, чтобы он обо мне заботился. Их усилия выглядели, конечно, смешно. Все это было просто успокаивающей терапией для них самих.

Память разделяет мою солдатскую жизнь на три периода: казармы на четвертом километре, госпиталь и Копривштице (туда впоследствии была переброшена наша часть). Второй и третий периоды более колоритны, но я все же не могу обойти и начало, хотя все, что случилось со мной тогда, случалось и со многими другими. И все-таки даже эти события не лишены интереса, ведь они воспринимаются людьми в значительной степени индивидуально.