Димитр Коруджиев - Невидимый мир

Вторая большая опасность, которую я пережил в госпитале, носила совершенно иной характер. Ее оказалось легче осмыслить. Я считаю, что она непосредственно связана с историей моего приятеля-симулянта.

В конце марта 61-го года я был выписан из госпиталя и получил месяц отпуска. Когда этот месяц истек, я явился на контрольный осмотр в госпитальную поликлинику. Пожилая симпатичная женщина-врач, которая меня принимала, решила, что мне нужно отдохнуть еще тридцать дней. Я взял ее заключение, поблагодарил и вышел. Заключение надо было представить на медицинскую комиссию, заседание которой назначили на следующий день. В коридоре стояли длинные скамейки. Я сел на одну из них и задумался. Двадцать дней назад нашу часть перебросили в Копривштицу. Когда я получу решение комиссии об отпуске, мне нужно будет туда его отвезти. А мне не хотелось. У меня не было настроения туда плестись только затем, чтобы сообщить о своем новом отпуске. Если б служить, тогда другое дело. А теперь я стеснялся товарищей. Я слышал, что есть такая формулировка — «отправить в часть». Это когда комиссия берет ваши обязанности на себя и решение посылается по почте, а вы идете домой. Почему я не обратился с этой пустяковой проблемой к той симпатичной женщине? Даже не знаю. Наверное, показалось неудобным. Как же часто оборачивалась против меня моя стеснительность! Я вынул ручку, расправил на скамейке заключение и стал довольно грубо подражать почерку врача. Когда я начинал писать, коридор был абсолютно пуст, а шаги, которые я услышал, раздались совсем рядом со мной. С неба, что ли, свалился этот врач? Он был молодой, строгий. Он вырвал у меня заключение, взглянул на него и скомандовал: «Идите за мной!» Он ввел меня в кабинет той женщины-врача, объяснил ей, что произошло, и добавил, что меня надо предать трибуналу. Потом он повернулся и вышел. «Секретарь партийной организации», — проговорила она. Я был так слаб, так бледен и представлял собой такое жалкое зрелище, что врач и сестра смотрели на меня с жалостью и состраданием. «У меня два сына, такие, как он, — сказала врач, — что же нам с ним делать?» И молча взялась заполнять новый протокол. Потом подала его мне, а старый лист смяла. Все как будто наладилось. Я поблагодарил ее и ушел. Через месяц я опять явился на осмотр. Оказалось, что за это время я приобрел сердечную аритмию. «Понимаете, — она была грустна в этот день, — я из-за вашей неразумности…» У нее были неприятности, но…

Одна подробность представляется мне интересной. Молодой строгий врач, в сущности, спас меня. Иначе неуклюже подправленный протокол попал бы в руки комиссии, а в ней — несколько человек. Они б не умолчали о моем нарушении. Это было бы просто невозможно.

Пожилая женщина-врач скрыла мой грех, после того как я скрыл грех парня с соседней койки. Помог я, помогли и мне. Предал бы я, предали б и меня. Моя рука не случайно поставила в ряд повторы трех этих слов. Есть логика воздаяния за добро и зло. И это — глубокая логика. Я уже говорил, что я не тот человек, который годится для отдачи кого-либо под суд. Это делают другие люди, с другими представлениями. Они и получают право на высокие должности. Я против этого ничего не имею. Ответственность, которая ложится на человека, поступающего (даже во имя законности) таким образом с другим человеком, ничем от него не отличающимся, но наиглубочайшую сущность которого он знать не может, представляется слишком огромной, чтобы я мог взять ее на себя. Единственно, кого бы я, может быть, осудил, — это убийцу. В моем нежелании иметь дело с наказаниями и кроется главная причина моего увиливания от всякого административного восхождения. Такова же и та женщина. И многие другие люди. Благодаря им сеть наказаний, в ячейки которой мы проскальзываем, оставляет место не только для стандартной и примерной жизни: в ослепительно белом свете человечности свободно движутся навсегда прощенные, а наказания растворяются и исчезают. Так под внешне логичной жизнью неизменно течет и вечная река естественно саморазрешающихся событий. Прощение без кабинки для исповеди, без ритуала, даже без мысли о том, что прощаешь. Кто может сделать это, если не мы, друг для друга? Педагогичны ли такие рассуждения? Не знаю. Как только я себя спрашиваю, кто я такой, чтобы наказывать, тут же возникает и другой вопрос: кто я, чтобы воспитывать? Я, например, знаю только один способ вглядываться в тех, кто рядом со мной. И тогда обнаруживаются страдания и страхи человека, которые он не способен вынести.

Сердечная аритмия подарила мне еще один месяц отпуска. Он истек в июне 61-го года, и я поехал в Копривштицу. Весь месяц я жил мыслью, что здоров, и с удовольствием предвкушал возвращение в часть. Причины были разные: свобода, которой я располагал дома, походила на всякую другую, но свобода, которой пользуется солдат в последние месяцы его службы, не похожа ни на что. К тому же наша часть в тот момент была единственным местом, где мною интересовались. И еще: всякий, кто не появлялся в течение девяти месяцев, поначалу для всех нов и интересен.

Последние месяцы… Успею ли я поступить в университет? В июне мне предстоял двухнедельный отпуск для подготовки к вступительным экзаменам. Демобилизовать меня должны были в сентябре, через девяносто дней, но «человек предполагает, а бог располагает…» Меня приняли на факультет болгарской филологии. Однако на занятия я пришел только в январе 62-го года.

Поздней осенью суровый климат Копривштицы снова обострил утихшую болезнь. Начался рецидив. В декабре наша санитарная машина опять отвезла меня в софийский госпиталь. Меня положили в терапевтическое отделение. А незадолго до Нового года я был уволен из армии по болезни. Так судьба продолжила то, что начали врачи. Им надо было освободить меня от военной службы еще весной. Какие у них были гарантии, что здоровье мое не ухудшится снова? И сколько вообще могли б назвать они случаев полного излечения артрита? Но ошибка врачей только усугубила ошибку моих родителей, которые не обратили внимание на боли, начавшиеся у меня еще до армии. Словно бы предопределение, следуя своей железной логике, приносит болезнь или что-нибудь еще и изменяет участь человека. В моем случае такое вмешательство судьбы сыграло двойственную роль. Потому что болезнь — это, с одной стороны, ограничение связей с миром, с другой — духовный шанс, если, конечно, его правильно использовать. Все же формулировка «ограниченная годность», с которой меня отправили в Копривштицу, обеспечила мне там неожиданно интересную жизнь. Но давайте отложим эту тему, а также и мысли о болезни.

Если бы на меня, как на преступника, завели досье, то начать его следовало с подделки документа в госпитале и кончить (во всяком случае, на сегодняшний день) кражей бутылки вина в студенческие годы. Мне приятно сознавать, что я не был в этом виноват. Мне так же приятно вспомнить, что сдерживал меня не столько страх перед законом, сколько стремление к порядку и приличию, присущее цивилизованному человеку.