Георгий Караславов - Повести

— Ты, кажется, корову купил, сват? — зевнув, спросил опять Гашков.

— Купил, — со вздохом ответил Лоев. — Сейчас бы не стоило покупать, да…

— Почему же? Тебе одна корова нужна.

— Что одна? Мне две нужны, да…

— Без молока нельзя…

— И молоко нужно, и телята… Если повезет, сменим и волов… Мои долго не протянут. А что без них делать?

— Не вечно же так будет! — успокоил его Гашков. — И скота станет больше, и волы подешевеют…

— Свое-то надежнее…

— Что правда, то правда… Но ведь человек живет надеждой…

— Жить живет, только на одной надежде далеко не уедешь, — рассудил Лоев.

— Верно, — Гашков кивнул головой в знак согласия. — Спасибо, дядя, за совет, но лучше, если бы ты дал мне ложку. — И он засмеялся, довольный своим остроумием.

Трижды молодежь переворачивала толстый слой ржи, а сваты все лежали в тени и выискивали темы для разговоров. Они докуривали уже по второй цигарке. Молотьба была в разгаре, зерно осыпалось и падало на землю, солнце пекло нещадно.

— Давай подсобим, — сказал Лоев, взглянул на длинный каменный валек, оперся на руку и легко встал.

— Пусть дети побегают, — беззаботно махнул рукой Гашков. — А нам и отдохнуть не грех.

— Ничего, я пойду, не устал, — проговорил Лоев. И подумал про себя: «Не тебе жаловаться, что мало отдыхал!»… Ему вспомнилась молодость, гулянья, посиделки, потом женитьба, мирные годы перед Балканской войной. И все эти годы его сосед и приятель лежал, потягивался, охал, жаловался… Он и в самом деле часто болел, желудок у него что-то пошаливал, но и будучи здоров, как боров, Добри все равно охал и ждал, когда за него все сделают другие…

К полудню собрали в кучи обмолоченную рожь, и все отправились обедать. Ели молча и торопливо. Нужно было обмолачивать вторую партию ржи, а обмолоченную провеять и ссыпать в амбар.

Молодые быстро покончили с обедом и хотели встать из-за стола, но хозяйка попросила их подождать. Через минуту она принесла большой поднос с желтыми и красными ломтями арбуза.

— Как это называется по-городскому? — горделиво и самодовольно спросил Гашков, показывая на поднос. — Дезерт, а?

— Десерт, — подтвердил и одновременно поправил Русин.

— Только в городе дают тоненькими дольками, — пошутил хозяин, — а мы в селе едим досыта.

В это время пришла старая Лоевиха посмотреть, как идут дела.

— Я, кажется, не ко времени! — притворно посетовала она, увидев полный поднос.

— Ну вот еще, всем хватит! — ответил Гашков и жестом пригласил ее к столу. — Угощайся!

— С вашей бахчи? — деловито осведомилась старуха. Хозяин утвердительно кивнул головой. — А нам в этом году негде было посеять. — Она стоя взяла один ломтик, откусила и подняла брови: — Ух, сладкий какой!

— Два оставил на успение, — похвалился хозяин. — Вот такущие! И еще совсем зеленые.

Гашковиха как-то сказала сватье, что они хотят послать сына со снохой на праздники в Бачковский монастырь. Поэтому теперь Лоевиха поинтересовалась, собираются ли молодые в дорогу, ведь время идет и успение не за горами.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Гашков, и его ответ всех удивил.

— Что там смотреть! — сердито отозвалась Гашковиха. — Летось, как кончилась война, я обещала сделать на успение пожертвование.

— Пусть в церковь сначала сходит твой Русин! — отрезал Гашков.

— Почему? — жена изумленно посмотрела на него, не догадываясь, к чему он клонит.

— В монастырь ходят в бога верующие.

— Там и ярмарка будет, а на ярмарку ходят повеселиться, развлечься, — вмешался в разговор Лоев.

— Посмотрим, до успения еще есть время, — уже мягче повторил Гашков, стараясь рассеять общее смущение.

Русин встал из-за стола и медленно, тяжело ступая, пошел к гумну. За ним заспешила и Тинка. Обоим было не по себе. Русин знал, на что намекал отец, но промолчал, стерпел, хотя в сердце теснились обида и боль. Мысленно он спорил со стариком, нападал на него. Ходить в церковь? Зачем? Там пьяница-поп бормочет себе что-то под нос, так что же ему, молодому мужчине, бывшему фронтовику, стоять и слушать его? Кому нужны эти бормотания? Зачем Русину религия? Для спасения души? А от кого ее спасать?.. От многих предрассудков избавился он в окопах под пулями англичан, французов, итальянцев, сербов и греков. Многие заблуждения испарились вместе с вонью портянок и вшивых рубах.

«Только тот, кто просидел всю войну в тылу, еще верит в какого-то господа, — сердился на отца Русин. — Да еще старухи. А мы, прошедшие сквозь огонь и воду и лишь чудом оставшиеся в живых, поняли, что господь служит тем, кто затевает войны, чтобы грабить народы»… Русин знал, что отец ненавидит большевиков не за то, что они безбожники, а за то, что они забрали у капиталистов их богатства. Боится за свое добро. Тоже мне богач! Урвет кусок хлеба то у одного, то у другого бедняка, чтобы лишь как-нибудь скоротать свой век. Да разве отец живет? И чего ради, он, Русин, будет трястись за это добро? Он докажет отцу, что не случись революции, война бы не кончилась и всех фронтовиков перестреляли бы, как собак.

«Если у меня будет сын, я ни за какие богатства не позволю ему рисковать жизнью ради интересов паршивых капиталистов! — так он скажет отцу. — А ты? Ты позволил отправить меня в пекло, под пули, чтобы самому полеживать на лавке»…

Тинка догнала мужа.

— С какой стороны возьмемся за стог? — чуть слышно спросила она.

Он не слышал ее вопроса, а, может быть, слышал, но не понял его, поглощенный своими мыслями.

— Ах да! — спохватился он. — Вот отсюда. А можно и с другого конца, все равно…

Тинка поднимала тяжелые снопы, одним рывком сдергивала стягивавшие их толстые, скрученные жгутом ржаные стебли, равномерно разбрасывала рожь на току. Работа у нее, как и всегда, спорилась, но думала она о другом. Целое лето, каждый день от зари до зари она не знала минуты покоя, старалась все сделать как следует и вовремя. И все лето мечтала о том, как они с Русином поедут на ярмарку в Бачковский монастырь, как накроют телегу по-праздничному пестрыми половиками, впрягут в нее волов и поедут веселиться на знаменитую ярмарку. Да и свекор все время твердил, что отпустит их. А тут… сразу… как отрезал… и так зло… В церковь, видите ли, не ходит Русин, безбожник он…

Тинка мечтала побывать на этой ярмарке не только для того, чтобы повеселиться после долгих дней изнурительного труда. Ей хотелось показаться на людях, чтобы отомстить тем завистницам, которые сплетничали, оговаривали ее после обручения с Русином…

А теперь свекор против! Для нее, молодой снохи, его слово — закон, она не может преступить его. Сноха не имеет права не только возражать, но и просить. Затаив глубокую обиду и возмущение, она должна была работать не покладая рук, мило улыбаться, вежливо разговаривать. Эта мысль теперь угнетала ее…