Георгий Караславов - Повести

Она огляделась.

— А где мама?

— Пошла вниз, — ответил Жанката, отламывая кусок хлеба.

Ставрюха неслышно, как тень, сбежала по лестнице в прихожую и напрягла слух. Из маленькой комнатки, где месили хлеб, доносились чьи-то голоса. Она бесшумно, как кошка, приблизилась к двери и приникла к ней ухом.

— Нет же, мать, говорю тебе, нет, — умоляюще настаивал Желязко. — Я спрашивал ее сегодня вечером…

— Она! Она! — шипела старуха. — У-у-ух! — Жена Ставрю представила себе, как та размахивает перед сыном руками. — Неужто она тебе скажет, сынок? Тихая водица она, подмывает, подтачивает с самого дна… И не почувствуешь, когда провалишься…

— Меня она не может обмануть…

— Она? Не может? Сынок, ты в своем уме? Не может его обмануть! Двадцать два года тебе уже стукнуло, а говоришь такие вещи!.. Твой батя только мне обо всем этом сказал, вот те крест. А я никому-никому словом не обмолвилась. Было это месяц, месяц с чем-то назад, как раз начиналась жатва… Сидели мы с твоим батей под вербочкой в саду и разговаривали… Как только, говорит он, кончится жатва, привезу молотилку и все заберу. Не то, говорит, не дадут мне зерна, да и от общины ни лева не получишь за черепицу и кирпичи. Подрядчик сказал ему: «Помоги мне, говорит, получить деньги от общины, и я с тобой рассчитаюсь…» И как раз собирался твой батя пойти к старосте, чтобы сообща им это дело устроить, — а тут взяли да написали про него в газете, чтоб им пусто было…

Голоса умолкли. Жена Ставрю слышала, как колотится ее собственное сердце, точно хочет вырваться из груди. Ей даже показалось, что удары его слышны за дверью, и она прижала руку к груди.

— Это дело Вылко, — снова прошипела старая. — Арестант этакий, хоть бы господь его покарал! Только и думает гадюка, как бы нагадить людям. Да кто бы на его месте так сделал, а? Камунист не камунист, а родня — ведь, сват… А прослышал что, так беги бегом, скажи: «Так и так, мол, сват, такие и такие пакости про тебя рассказывают, смотри там, сделай, что надо…» А он, проклятый, готов глаза тебе щепкой выколоть…

Горячая волна злорадства захлестнула Ставрюху. Ага! Вот почему этот старый дьявол вернулся сегодня один… Вот почему сейчас лежит и стонет, как роженица… Она осторожно отступила, вышла и незаметно проскользнула мимо дома. Сердце ее преисполнилось радости, довольства и счастья. Другие уже кончали ужин.

— Где ты пропадала? — обратилась к ней жена Стефана. — Мы тут без тебя поужинали…

— Ладно, ладно… Семеро одного не ждут… была у тяти… ему сегодня что-то дурно стало…

— Когда?

— Да… там, еще в поле.

— Боже мой! — испуганно взглянула на нее Стефаниха. — И пришел пешком…

Другая ликовала, но старалась не выдать себя. Она взглянула на Латинку, усмехнулась в душе и сказала про себя: «Хорошую кашу ты заварила, голубушка!» Она знала, что завтра или послезавтра вспыхнет страшная ссора, и заранее предвкушала грозу, которой предстояло разразиться над младшей снохой. Ей очень хотелось сказать Латинке какое-нибудь приветливое слово, угодить ей, поласкать ее, но Латинка молчала и не давала никакого повода для этого первого наслаждения. Жена Ставрю ненавидела ее до глубины души. Только потому, что Латинка не была дочерью богача, Ставрюха встретила ее высокомерно, с презрением. Прежде всего она попыталась вовлечь ее в свои склоки и, не добившись этого, возненавидела еще больше. К тому же Латинка обходилась с ней как равная с равной, никогда ни о чем ее не спрашивала и дома все делала по своему усмотрению. Иногда спокойное и человечное поведение Латинки как бы встряхивало жену Ставрю, и та прекращала свои мелочные сплетни против нее, пыталась сблизиться с ней. Но это продолжалось недолго. Одна лишь мысль о том, что Латинка стала снохой первого богача не потому, что была из богатой семьи, а потому что была самой красивой девушкой в селе, выводила ее из себя.

— Знать ее не знаем! — сказала она на другой же день после свадьбы. — Дочка Гроздана Копука — большое дело…

Старики ненавидели Латинку так же, как ненавидела ее и старшая сноха. Но они дрожали над Желязко и, так как знали, что всякий выпад против нее огорчит сына, молчали и только косились на нее. И вот заветные мечты и желания Ставрюхи сбылись. Жанката был ранен в самое сердце, накопившаяся ненависть нашла отдушину. Дело это не шуточное, без скандала и побоев не обойдется…

Наконец скрипнула дверь, и в темном проеме двери, ведущей во двор, вырисовался стройный силуэт Желязко.

— Деверь, а деверь! — ласково окликнула его жена Ставрю. — Ты, кажется, еще не ужинал, а?

— Нет, — ответил сухо Желязко.

— Ну, садись и позови Стефана.

— Стефан ушел, — тихонько сказала Стефаниха. — Кто его знает, когда придет.

— И Тончо тоже куда-то делся! — под нос себе пробормотала Ставрюха и взглядом проследила за Желязко.

Желязко закурил сигарету и отправился к току. Он ступал тяжело. При каждой затяжке огонек сигареты освещал его лицо, на котором две глубокие складки выдавали большую и тяжелую заботу. «Никогда еще мать не была такой напуганной и озлобленной», — думал Желязко. Значит, дело гораздо серьезнее, чем ему показалось. Но так не может продолжаться. Он распутает эту тайну, узнает что и как, Латинка должна признаться, не то… Желязко сам не знает, что может случиться. А после… Если только она во всем виновата… матушки, какую взбучку он ей устроит — все село не сможет помочь ей. Живого места на ней не останется, родной отец и мать, и те не помогут ей…

В сущности, в глубине души Желязко не испытывал никакого желания бить и даже ругать свою жену. Если она и слыхала о планах старика и кому-то рассказала о них, то, наверно, сделала это по ошибке. Желязко хорошо ее знает и уверен, что злого умысла у нее не было, ежели… И тут же ход его мысли оборвался. Глухие стоны отца, злобное шипение матери, это глубокое и страшное молчание во всем доме относились не только к ней, но прежде всего и к нему. Брови его нахмурились, нижняя губа выдалась вперед, зубы скрипнули. Мгновенное, но глубокое сожаление о своевольной женитьбе сжало его сердце. Если бы он женился с согласия стариков, он сейчас только бы махнул рукой, и все. «Вы ее выбрали, сказал бы он им, вы и расхлебывайте теперь кашу…» А сейчас другое дело. Весь гнев, ругань и проклятья сыплются на его голову. А в чем он виноват? Желязко готов был оправдать себя и плюнуть на все, но тут же вспоминал о потере, и его охватывало глубокое волнение. Это же почти сто тысяч левов! План старика был разработан до мельчайших подробностей. Пока арендаторы поняли бы, в чем дело, зерно было бы уже продано! А потом — к чертям! Теперь же старик не только ничего не получит, но и против него поднимется негодование. Нет, он так легко не простит эту потерю. Желязко знал это, как дважды два — четыре. Нет! Латинка виновата, она это сделала, больше некому… До сих пор Желязко думал, что очень хорошо ее знает, но теперь вдруг в его сердце закралось тяжелое сомнение. Мука, как густая влажная мгла, заполнила его грудь, давила и душила его. Ему хотелось поделиться, посоветоваться с кем-нибудь, но никто в доме не стал бы слушать его, не понял бы. Всех касалась эта потеря, поэтому каждый только выругал бы его, если бы он вздумал жаловаться… Единственным человеком, который не имел ничего общего с их темными запутанными расчетами, был батрак Тончо.