Георгий Караславов - Повести

Наполнив водой длинное цементное корыто и присев возле него, Тончо отдыхал после тяжелой работы. У него над головой жужжал рой комаров, он отмахивался от них, почесывал искусанные руки и размышлял, где бы достать немного табачку на завтра.

— Налил? — спросил его Желязко, останавливаясь перед ним.

— Налил, — ответил Тончо и попросил сигарету.

Он закурил, устроился поудобнее и, подняв голову, пустил облако дыма в комаров.

«И зачем мне разговаривать с этим батраком! — подумал Желязко и бросил на него презрительный, высокомерный взгляд. — Ему нет никакого дела до того, что мы потеряем сотни тысяч левов! «Поделом им!» — подумает про себя и еще обрадуется».

«Как бы выклянчить побольше табачку у этого разбойника», — думал Тончо. Все неудобство заключалось в том, что Желязко курил сигареты. Об этой расточительности говорило все село. Другим не на что соли купить, а он каждый день тратит по шесть-семь левов на сигареты и спички.

«Не даст! — заключил Тончо. — Вот если бы курил цигарки, другое дело…»

— Ты того… напои только волов и коров… буйволицы сегодня были на трясине, — наказал Желязко и ушел.

Тончо сразу же представил себе маленькие прищуренные глазки старика, строгое выражение его лица и постоянные наказы: «Вечером всю скотину надо напоить, слышишь!»

Обычно, когда Желязко уходил к овцам, Латинка спала с девятилетней дочкой Ставрю. Девочка, увидев, что дядя остался дома, сама ушла к матери.

— Мама, я здесь буду спать?

— Здесь, милая, здесь, — со злорадством сказала Ставрюха. — Нынче вечером тетя Латинка отведает березовой каши…

Латинка, постелив постель, ждала мужа. Когда Желязко вошел в комнату, она быстро встала, подошла к нему и обвила руками его шею.

— Пусти меня, — сказал он грубо, но голос его дрогнул и выдал его состояние. — Пусти меня! — повторил он, стараясь быть холодным и бессердечным, но теплая сладостная дрожь пробежала по его телу и лишила его сил. Еще немного, и он сам бы обнял ее, прижал к себе, забыл о ссоре, растаял в ее объятиях. Но глухие вздохи старика и злобное шипение матери напомнили ему о неприятности, точно вывели его из какого-то легкого, приятного сна. Он оттолкнул жену и грубо выругался. Латинка отпрянула назад, испуганно посмотрела на него печальными глазами.

— Желязко!

— Замолчи!

— Желязко! — повторила она умоляюще. — Что с тобой?.. Скажи мне, что с тобой.

— Сама знаешь, что со мной! — резко, угрожающе ответил он.

— Скажи мне… прошу тебя! — заплакала она и обняла его крепко, горячо.

На какой-то миг он почувствовал облегчение, ему захотелось обо всем позабыть.

— Что? Что со мной? — крикнул он и ударил ее в грудь. — И еще спрашиваешь, а? Кто рассказал твоему брату о том деле… Признавайся, не то убью тебя!

— Желязко! Поверь мне, я никому ни слова не сказала… Никому…

— Лжешь!

— Неужели я тебя стану обманывать, Желязко?

— Лже-ешь! А твой брат откуда узнал об этом?

— А разве это брат написал?

— А кто же! Я, что ли?

Она опустила голову.

— Гов-вори! — глухо прорычал он и схватил ее за локоть. — Прирежу, как козленка!

— Не знаю… Желязко! — простонала Латинка и закрыла лицо руками. — Зачем ты меня мучишь, Желязко?

— Слушай, — процедил он, уже охваченный бешенством. — Признавайся!.. А то не знаю, что сделаю с тобой! Понимаешь?

Она обессилела, рухнула на постель и захлебнулась в глухом неудержимом плаче.

— Ревом не отделаешься… Скажи мне… Только мне…

Она снова поднялась, и в сумерках лунной летней ночи он увидел ее лицо, искаженное от мучительного напряжения. Завитки волос упали на ее щеки, влажные и нежные, как молодой мох!

— Ничего я не знаю, Желязко. Почему ты мне не веришь?

Он молчал, и это молчание говорило ей о бушевавшей в нем душевной борьбе, о его безволии.

— А как тебе верить, как? Кроме тебя, никто не мог узнать об этом. И только твой брат мог написать эту гадость про тятю… Только он. Никто другой!

— Пусть даже он написал. А я-то в чем виновата?

— А брату кто сказал, скотина? — вспыхнул он с новой силой. — Говори! Ну!

— Не знаю… поверь мне, не знаю!

— Узнаешь! — процедил он, захлебываясь от злобы. — Уз-на-ешь! — и кулак его взвился над ее головой.

Село взбудоражилось. Весть из газеты, точно вихрь, облетела все дома. Кто-то принес один номер: но буквально за несколько часов он побывал в руках пятидесяти-шестидесяти человек и превратился в клочья. Кое-кто начал сомневаться.

— Пустое дело?.. Нигде об этом не написано, просто кто-то вздумал пошутить…

— Написано! Своими глазами видал…

— А ежели и не написано, разве Жанката не может этого сделать?

— Этакий волк!

— А кто все-таки узнал о его планах, а? — спросил один крестьянин.

— Коммунисты! Коммунисты! В их газете написано…

— Слушайте! Это он сам сделал… Сам написал, чтобы посмотреть, раскачаемся ли мы!

— Эх, дубина! А как тут не раскачаться! Небось, он всех нас продаст, и опять его должниками будем…

— Вот, подсчитайте! — объяснял крестьянам Андон Муранлията. — У общины и у Жанкова каждый из нас арендовали, скажем, по гектару. Земля хорошая, нечего душой кривить. Когда мы ее брали, думали, что сможем продать зерно по два-три лева за кило… А сейчас и лева никто не дает…

— И еще дешевле будет…

— Цены падают, не поднимаются… Если с каждого гектара получим по 1200—1300 кило, чистый убыток будет не меньше 400—500 левов… Одним словом — дело дрянь.

— Ясное дело: будем работать на тех, на общинных. Староста получает по три пятьсот в месяц и в ус себе не дует, а нам — зубы на полку.

— И на Жанкова…

— Небось, он и общинную землю приберет к рукам — за кирпич и черепицу…

— Да будет ли когда-нибудь конец долгам за эту проклятую школу? Еще с войны собираем деньги. Только с табака, когда мы его сеяли, они содрали тысячи…

— Какие тебе тысячи! Миллиончики, миллиончики! А ну-ка, посчитай: с двадцатого по двадцать шестой год по два лева за кило…

— Было у нас тогда — они и брали! — отрезал Атанас Райков. — А сейчас скажите, что будем делать?..

— Что будем делать? Может, отдать все, а потом искать ветра в поле!

— Посмотрим, чем еще обрадует нас Жанката? — заметил, покачав головой, Юрданчо, по кличке Перепел.

— Как бы мы его не обрадовали! — взревел горластый Ганю Базлеков. — Тут дело касается всего села. Люди с голоду помирают, а Жанката долги требует. Это не пройдет!

— А ежели приволочет молотилку и пять-шесть стражников? — С опаской спросил Перепел.

— Вот была бы удача! Пшеницу обмолотим машиной, а скот наш немного отдохнет…

На другой день какой-то парень сходил в город и принес оттуда целую связку газет, в которых было написано о планах Жанката. Крестьяне читали, перечитывали и цокали языком. Что делать? Ежели захочет, Жанката может ободрать их как липку. И пристава приведет, и молотилку с полицейскими притащит, но не оставит их в покое этот шакал. Все очень хорошо знали его нрав. Корреспонденция открыла им глаза. Газета переходила из рук в руки. Все было сказано ясно, точно, без обиняков, указаны и села, и околия и имя Жанкова — ненавистное и страшное, что знает в селе и стар и млад. Черным по белому было написано, так что не могло быть никакого сомнения. Когда прочитали корреспонденцию и деду Колю, старик захлопал глазами: