Юрий Каракур - Фарфор

Тоня от еды размякла и как-то на сытый тёплый желудок особенно загордилась сыном, который родился у неё крошечным, рос с крепко завязанным галстуком на шее, а теперь стал продавать на рынке около «Факела» (раньше – кинотеатр, а теперь – дискотека) какие-то в сеточку кофты с красивыми деревянными пуговичками, мадэ ин чина. И так хорошо продавал, что накупил всякие фокусы: тостер, электрический чайник и даже купил ей кухонный комбайн, – ну или, может, не тостер, а утюг, который важно выпускает пар – не помню точно, что купил, пусть что угодно купил её галстучный нежный мальчик, она всему рада, курил у школы с первого класса, и тогда она ругалась, а теперь это как будто его ловкость была.

– Мне сын купил кухонный комбайн, а я и не знаю, как им пользоваться, – говорит Тоня, выставляя перед нами новенький, жёлтенький: вот, смотрите.

– Ну у меня комбайнов нету, я руками. – Тамара недовольно отворачивается.

– Да и я руками, – оправдывается Тоня.

– Все всю жизнь руками всё делали и ничего.

– Ну и я ему говорю, купил бы лучше телевизор вон маленький на кухню, такой, с антенной. Сейчас даже цветные такие есть.

Тамара посмотрела на лес, все чёрные тени увидела.

– Ну хватит, зимой будем сидеть, – говорит Тамара. – Уже три часа.

Нас, и особенно – Тамару, приговорили к суровой зиме, к маленькой запоздавшей пенсии, копейки (хором) – и те задерживают. Мы снова гнёмся дугами, принимаем ноющее положение. Время от времени Тамара сосредоточенно разгибается и удивляется: небо, облака – и тут же снова вниз, как будто и не было неба. Тоня разгибается реже и с благодарностью: хорошо, много. Я смотрю на небо. Там где-то далёкая Мексика, в роли Даниэлы – Мария Сорте. Мир не гудел, машины ещё не ехали, терпимо ныли наши спины, мы медленно перемещались, литр за литром, и лес, казалось, по-доброму стоял и даже защищал: пусть ползают, сопят носом, пусть легонько вспоминают мамино платье, потирают пусть спины.

Тамара не видела гадюку (о ней не забыли, нет), хоть она и совсем рядом с ней лежала, и когда гадюка изогнулась, Тамара ещё прикидывала, что до полной корзины всего ничего – не больше литра. И тут вдруг Тамара присмотрелась и сказала:

– А откуда мы пришли?

И сразу удивилась своему голосу и даже как будто стала узнавать: ну вот ёлка, вот берёза, но там чуть дальше кусты с красными ягодками, и кусты почему-то испугали Тамару, и испугало солнце, которое уже, наигравшись, поехало. Мы с Тоней (гадюка поползла дальше) выпрямились. Я смотрел легко, а Тоня оглянулась – лес трещиной пошёл перед ней: а откуда мы пришли? Тоня, не узнавая, осторожными глазами перебирала и берёзу эту, и ёлку, и тот незнакомый куст – лес по деревцу рассыпался. Была тропинка, с неё мы налево свернули, потом ходили по полянке, потом ели, и тогда лес организованно стоял за спиной, а теперь перед Тоней огромная гора деревьев.

– Потерялись, что ли? – охнула Тамара.

Тоня не ответила. Мы замерли маленькими человечками, перепуганные бровки, под кожей тёпленькая кровь, под одеждой хлопковые трусики, необязательно постукивают сердечки.

– Да навряд ли потерялись, – сказала Тоня. – Давайте доберём и будем возвращаться.

Решили, что ну ещё полчаса – до половины пятого – пособираем и пойдём. Наклонились, а ягоды чёрные, мёртвые, неприятные. Позади нервно ждал лес, и всё время хотелось обернуться. Добрали кое-как, не доверху. Тоня и Тамара крепко, медицински перевязали корзины марлей, а я накрыл бидон пакетом.

Тоня с грустью подумала о боге и сказала:

– Господь впереди, а мы, рабы божии, сзади. Аминь.

– Аминь. Юрочка, скажи аминь.

– Аминь.

Перекрестились волной – от Тони ко мне – и пошли.

Тоня неуверенной спиной показывала путь. Шли осторожно, припоминая, но пока оптимистично: кажется, вот так – левее, левее. Сколько идти до тропы? Ну минут тридцать, не дольше. Лес показывал нам отжившие, с тенью, поляны, деревья, которые вот уже устали и ждут вечера, и дождутся, ёлки всё так же пугали, а берёзы потемнели и припрятали что-то нехорошее. На каждом шагу мы ожидали выйти на тропу, но через полчаса, и через сорок минут, и через час тропы не было. И когда ноги уже очевидно сбились, устали, заныли, проступило по слогам: по-те-ря-…

– Блядь, потерялись! – удивилась Тамара.

Тоня прислушивалась, поворачивая голову (правое ухо, левое ухо), как будто пыталась узнать лес по голосу. Где-то там железная дорога, и, когда проезжают поезда, стёкла в её садовом домике дрожат от этой длинной громадины, и Тоня хотела нащупать однозначный железнодорожный звук, или хоть бы дети пришли на холм к соснам, где их хорошо видно, и замахали бы рукой машинисту, и он бы протяжно загудел им в ответ, и мы бы услышали тогда гудок – далёкий, грустный. Но дети не приходили, не махали, машинист не гудел, а мы стояли в лесу без края, и лес расслабленно перебирал листиками, что-то иногда пролетало, хрустело, падало. И птицы посвистывали, как будто покручивали пальцем у виска.

Пошли дальше. Молчали. Тамара тяжело дышала и иногда кашляла. Мы всматривались через решётку леса – вот, может быть, тут? Но нет, не тут и не тут. Тропинка не находилась, всё время выскакивали, повторяясь, деревья. Крепкие длинные стволы, бросив нас, уходили в небо и там раскачивались. Лес обманул и показывал теперь силу, самое время вытянуть все его звуки в долгую верёвку: лееееес, прочный, сильный, сожмёт птичку до хруста костей, свернёт шею кролику, перебьёт ноги лосю. Самое время вспомнить, как лес съел дорогу, которую тут проложили перед войной. Тогда на реке собирались строить гидроэлектростанцию, дорога была из камня и дерева, и по ней проехались самонадеянные машины с материалами. Но потом война, строительство станции отложили, лес схватил дорогу и сожрал. Самое время вспомнить, как лес взял дом егеря и пророс через него, а ведь когда-то на стенах висел календарь, жена егеря варила в кастрюле, егерь стучал молотком, собака егеря лаяла, а теперь только лес, и если первые лет десять после егеря ещё виден был фундамент дома (кто-то, не мой ли отец, приходил туда посмотреть на остатки и знал егеря по имени – Василий?), то теперь только деревья, прямо из лучевой кости Полкана растёт осинка. Лес съел дом егеря, егеря, жену егеря, собаку егеря, и это мы ещё ничего не знаем о детях егеря, ведь могли же быть и дети егеря. Всё под травой, под тяжёлыми стволами осталось. Вот с кем (пусть даже спаслись дети егеря), вот с какой огромной, прожорливой силой мы имели дело.

– Леший нас водит, – сказала Тамара ещё через полчаса.

Старые уставшие женщины с корзинами, Тоня и Тамара, когда-то энергично, с надеждой повязавшие косынки, упёрлись в лес и остановились. В них бились старые уставшие заблудившиеся сердца. Я почему-то совсем не боялся потеряться и рассматривал Тоню и Тамару с музейной беспощадностью: что же теперь? Мне было интересно и весело, я улыбался. Тоня и Тамара огибали меня испуганными глазами, стараясь не встречаться с моей беззаботностью.