Юрий Каракур - Фарфор

Я решил пройти через больничный двор, повторяя старое. Мне было тридцать пять лет, конец июля. Ко мне весело подбежала высокая мохнатая собака, поспешно обнюхала и, убедившись в чём-то, убежала. Истощённая женщина в халате, в безнадёжно плотно повязанной косынке курила у входа в отделение. В той части больничного двора, где видишь здание с изнанки, всегда чувствовалось, что там, на третьем этаже, умерла на Пасху бабушка. Раньше я поднимал глаза и отсчитывал окно её палаты, а теперь забыл, какое именно это окно, только третий этаж. Я вышел из двора вслед за двумя старушками – они направлялись к девятиэтажкам. Одна – совсем хрупкая, белая, другая – в леопардовой кофте, энергичная, если бы не правая нога. Старушки среди лета обсуждали, как украшали ёлку в их детстве: делали из сена шарики, красили бумагу и вешали, и было это скромно, и хорошо, и весело, сейчас – не то. Я пошёл следом, чтобы подслушать, о чём они говорят, ведь больше я никогда не увижу их. Сын, сноха, пенсия, с грустью. Нас обогнали подростки, летним громким смехом они заглушили старушек, поэтому я не понял, почему белая старушка сказала, очевидно подводя итог чему-то: «Если б дали мне вторую жизнь, я б иначе её прожила». Было ясно, что второй жизни ей не дали. Я свернул к бабушкиному дому.

Квартиру продали вскоре после бабушкиной смерти. Несколько месяцев в ней жила кошка Зина с дочерью, потом мы забрали их и пустили любовницу Васи – приятеля отца, молодого бизнесмена. Любовница ждала там женатого Васю и, полюбив, отпускала к жене. Квартира постонала, но быстро подстроилась, раскинула диван, задёрнула шторы, охладила вино, и Васина любовница уж как могла плакала там, когда Вася уходил, курила на балконе. Квартира всё это вытерпела. Но потом квартиру продали. У брата должен был родиться ребёнок, так что всё выходило очень кстати. Купила её какая-то пожилая женщина, поближе как будто к детям, но никто особенно не разбирался. Ремонт она делать не собиралась, мебель её устраивала, балкон стеклить не будет – настоящая захватчица, так казалось мне. Входите, пользуйтесь ампутированной нашей квартирой, раскладывайте, старая дура, ваши проклятые лифчики, трусы в наш шкаф, да не перепутайте ящики.

Пару раз я возвращался в подъезд: забирал книги («Грозовой перевал») у соседки или просто поднимался на второй этаж и воровато подслушивал, боясь встречи с бывшими соседями. А потом по всей стране стали устанавливать на подъездах кодовые замки. Нажмите одновременно три, семь, девять, да, это неудобно, но если вот так расставить пальцы, то получится, и никто не будет вскрывать ваши почтовые ящики, никто не будет спать под лестницей. И все расставили пальцы. Однажды я пришёл к бабушкиному подъезду и увидел, что там тоже поставили такой замок. В этом было что-то обидно юридическое, замок говорил мне: не имеешь права! С тех пор я ни разу не заходил к бабушке во двор. Если мне нужно было пройти мимо её дома, я жадно пытался заглянуть в окна – так ищут грибы в вероятном месте. Окна не заменили и не покрасили – остатки синего на рамах. На балконе всё тот же белый, заплаканный ржавчиной пластик. Но внутрь заглянуть было невозможно, стёкла загустели, отражали солнце, небо, но ничего не показывали.

Бабушкина квартира снилась мне время от времени и всегда в тяжёлом сне: выяснялось, что бабушка не умерла, а продолжает жить, но за годы, пока я не ходил к ней, стала совсем глубокой старухой, грузной, передвигается с большим трудом, сидит, накрывшись одеялом. Квартира во сне была тёмной, отменялись окна на солнечную сторону и все мои летние каникулы – только зимний вечер с плохим освещением.

Иногда приходили вести, что умер кто-нибудь из бабушкиных соседей, и ярче всех (от рака за месяц) – Тамара, соседка по лестничной клетке, от которой я вызывал бабушке скорую помощь, крепкошеяя (на затылке как раз две складки) женщина с шлемом коротких волос, огненная хна, наблюдала как-то солнечное затмение в сосновому лесу, оставила двух кошек, одну из них звали Василиса, она умела, по словам Тамары, говорить мама . Умер ещё толстый такой мужик с четвёртого этажа, умерла вечно пьяная Валя сверху, от туберкулёза – сын Лидии Сергеевны, потом, доживя до предела, умерла сама Лидия Сергеевна. О выживших ничего не рассказывали. Стало понятно, что главная новость и главное событие теперь – смерть. Хоть раньше мы и знали, что у кого было на ужин.

Я долго писал о бабушке, о своём детстве, о всех, кто жил вокруг нас, и места моего детства постепенно превращались у меня в голове в декорации фильма. Я выставлял лавки во дворе, расселял людей по подъездам, командовал погодой. Моя память (от частоты использования) иссушилась: я перебрал весь шкаф, выложил найденное в витрине и ярко подсветил – так в музее показывают старые чашечки. Поэтому мне захотелось вернуться во двор бабушкиного дома и посмотреть, как всё стоит там само собой. В этом, казалось мне, будет последний рывок, чтобы дописать книгу. И вот июльским вечером я, подходя к бабушкиному дому со стороны девятиэтажек, ощупал его, погладил глазами, как будто успокаивая перед процедурой, заметил, что в бабушкиной квартире горит свет, и свернул во двор.

Всё стояло так, как я придумал, и слегка шевелилось. Съёмки давно не велись.

Во дворе бабушкиного дома лежал июльский вечер, в котором, как в высокой траве, проступали руины детского беззаботного вечера. Небо уже начало темнеть, поэтому двор прятал углы, сворачивался на ночь. Я перебрал перекладины для выбивания половиков, вычерпанную песочницу, выгнувшуюся от радикулитной боли лавку. Всюду у подъездов появились автомобили, на лужайке сделали парковку, шутки ради я поискал глазами «москвич» Вериного мужа и, конечно, не нашёл. Я встал у песочницы и повернулся к дому. Давняя привычка заставила проверить (дома ли? смотрят телевизор или уже спят?) балкон бабушкиной приятельницы, имя которой я забыл, но помню её синие волосы, всегда подняты в высокую причёску, помню, что у неё был инфаркт, и она объясняла, что это когда на сердце большой рубец, рана, и я ужасался, она тяжело дышала, и муж её любил, и водил под руку, а она не надевала кофту, а только набрасывала на плечи, и в этом было что-то болезненное, слабое, как будто у нее не хватало сил надеть кофту. Что-то вроде Риммы, Эммы, благородное задвоение томных согласных. В её окнах сейчас зачем-то горел свет, хотя она давно умерла. В том же подъезде (я спустился по диагонали на тёмные окна первого этажа) жила мамина знакомая Верочка, которую бросил муж с ребёнком. Почему бросил – не ясно, но было такое мнение, что зря. Верочка приятно пахла губной помадой, казалась красивой и грустной, заставленной обильной мебелью, завешенной настенными коврами (я заносил ей что-то от мамы), к тому же первоэтажная тёмная квартира, застеклённый балкон. В бабушкином подъезде на первом этаже окна с непростой судьбой: слева – женщина (очки, требовательный взгляд, звонкий голос), несчастливо живущая с выпивающим, мало зарабатывающим мужем, справа – женщина, несчастливо разведённая, тонкое лицо, острый деревянный нос, две-три вынужденные бигуди, разменялась с мужем сюда, в пригород, на первый этаж, осела на дне жизни. В их окнах свет не горел, что ничего не значит, потому что планировка такая: комната на эту сторону, кухня – на ту, и двадцать лет спустя они могут быть живы на кухне. Я с ужасом посчитал и испугался того, как они, наверное, постарели, как постарела моя мама, от Верочки отвалился чк. Окна Лидии Сергеевны, уже в моем детстве состарившейся до древности, во двор не выходили, и она парадоксально казалась живой: спряталась в сердцевине и упорно двигает челюстью.