Ина Тундра - Все проще, чем кажется

Ломки и уколы продолжались.

Гнилой вонючий запах героиновой отвратительно-мерзкой серой неприветливой реальности.

Сколько людей пытались меня из нее вытащить.

Все они, отчаявшись и поняв, что это невозможно, исчезли из моей полужизни-полусмерти.

Спасибо вам, что пытались.

Петя Голдскай, я помню, как ты кричал на меня, ругался со мной, уговаривал и сходил с ума, не зная, как помочь мне. Я помню, как ты мечтал стать диджеем и коллекционировал дома пластинки, учась их сводить, а я ехидничала над тобой, торчала и никогда не слушала. Ты знаешь, я стояла на днях в клубе “Soho rooms” и смотрела на тебя, улыбаясь, — я горжусь тобой, горжусь, что знаю тебя. Спасибо, что ты так возился со мной, и молодец, что достиг своей цели, и, кстати, ты практически единственный, кого я помню.

Мартин, один из ближайших моих друзей, говорил мне, что он вытаскивал меня из нескольких передозов, пытался снять меня с героина тысячами способов, а я его вообще не помню. Когда мы с ним встретились совершенно случайно через несколько лет по работе, он очень внимательно и долго смотрел на меня, а потом сказал, что я похожа на одну его старую подругу, которая уже давно умерла от героина.

Я помню его взгляд и радость, когда он понял, что это я и я не умерла.

Это самое частое, что я сейчас слышу от людей, кто меня помнит по тем героиновым временам, — мы были уверены, что ты умерла.

Сколько я знаю способов скинуть дозу, сколько я видела врачей, больниц и наркологичек, бабушек-волшебниц и снимающих порчу магов — не перечесть.

Меня заговаривали, зашивали и залечивали.

Меня уговаривали, умоляли и ставили условия.

Меня пытались снять и переломать все кому не лень, и не помогало ничего и никто.

В клинике Якова Маршака за бабло кого-то из друзей я подснимала дозу и на второй день поняла, что можно юзать герыч и там.

В 17-й наркологичке меня знали все врачи, и медсестры жалостливо выдавали мне лекарства и снотворное, когда я ночью, не размутив героина, появлялась на пороге отделения.

Я лежала в «семнашке» раз 20 — каждый раз, чтоб тупо подснять дозу.

Героин был королем и рабовладельцем моей жизни, трамал был моей надеждой прожить часы до следующего размута горького, волшебного, свернутого в маленький прямоугольничек кусочка тетрадного листа.

Отсутствие надежды и закопченные снизу ложки.

Гниющая кожа, блевотный потный запах и мрачная тьма отчаянья.

У меня была мечта и надежда — умереть от передоза. Умереть красиво и счастливо — в героиновом приходе. Хоть что-то.

Хоть как-то.

Хоть о чем-то мечтать.

Мечтать о нормальной жизни даже не приходило в голову — ты в такой грязи и аду, что нормальная жизнь кажется чем-то нереальным и невозможным. У тебя одна жизнь — укол и желание размутить еще. Ты ходящий, конченный, сгнивший заживо, никому не нужный, уродливый, потерявший человеческий вид полумертвец-полуживотное.

Героиновая тварь.

Одна надежда — умереть от передоза.

— Умри, тварь… — горько говорила я себе каждый раз, если позволяла возможность, заваривая больше героина, чем нужно. Не умирала, только доза поднималась раз за разом.

— Умри, тварь, — выла я себе, корчась от ломок и захлебываясь желчной слюной боли, но героиновый бог, властвовавший у меня в мозгу, гнал меня на поиски новой дозы.

Я поклонялась тебе, героин, я ползала перед тобой в грязи на коленях, я была твоей преданной, ненавидящей тебя рабой, я знала, что умру из-за тебя, я надеялась, что ты убьешь меня, я отдала тебе все человеческое, что у меня было, я продавала ради тебя все, что могла продать, и все, что не могла. Ты не оставил мне ничего внутри, ты сжег меня и испепелил, ты утопил меня в собственной, испорченной тобою же, крови и раздавил меня своей гнилью и беспощадной жестокостью, физической и душевной безнадежной болью, ты лишил меня всего, что я ценила, и забрал все без остатка, даже то, что, казалось, не имело ценности.

Все, что я могла тебе отдать, я отдала. Я только ждала возможности отдать тебе жизнь.

Это было моей единственной надеждой сбежать из твоего рабства.

Я ненавидела тебя.

Ненавидела, ненавидела, ненавидела.

Я ненавидела себя.

Ненавидела, отрицала, отказывалась, не могла поверить, не хотела верить, знала, блевала от самой себя — ненавидела.

Умри, тварь, умри, да когда же ты сдохнешь, скотина, — вся жестокость, вся ненависть к тебе, мой бог героин, вся эта ненависть к тебе стала ненавистью к себе самой.

Жалость к себе душилась ненавистью и отвращением — что жалеть — Это…?

Сдохни, сука, — и заваривалась большая доза героина потому, что я желала умереть от прихода. Выпрыгнуть в окно или порезать вены — хуй, силенок не хватает, опийный шепот крови не пускает, и осознание собственной слабости, что даже сдохнуть не могу себя сама заставить, зная, что не надо жить такой мрази на земле.

Секунды, минуты, дни, недели, месяцы и годы героина.

Секунды, минуты, дни, недели, месяцы и годы говна. Столетия ломок, боли и ненависти.

Мгновенья отчаяния, отвращения и жалости к себе. Столетия из этих мгновений.

Жизнь на дне — жизнь на игле.

Моя кровь принадлежала тебе — мое героиновое болото.

Моя жизнь была твоя — моя конченная, никому не нужная, сгнившая, отвратительная, провонявшая горечью героинового раствора, животная, еле тлеющая жизнь.

Я помню, как-то летом, тем самым, последним летом, когда родители мои уехали на дачу, я зашла к себе домой, зная, что там никого нет, и, уколов себе огромную, действительно огромную дозу героина, поняв, что вот он, передоз, 10–15 минут — и смерть, я пересрала, и, испугавшись, схватив справочник «Желтые страницы». Почему-то принялась звонить вовсе не в 03, я звонила по всем телефонам доверия, которые нашла, и плакала заплетающимся языком им в трубку — помогите, я героиновая мразь, я больше не могу, запишите мамин телефон, я сейчас умру, записку написать нет сил, пожалуйста, скажите ей потом, что я ее люблю, пожалуйста, помогите… Скажите просто маме за меня, чтобы она меня простила, что я ее действительно очень люблю, и что мне очень жаль… Пожалуйста, прошу вас, помогите.

Я смутно помню тихий голос женщины, записавшей мамин телефон и обещавшей сказать моей маме то, что я просила. Я помню, как сквозь наплывающее забытье этот женский голос умолял меня записать один телефон и позвонить по нему, если я выживу…

Я выжила.

Я очнулась через день, на остатках той огромной дозы меня даже не очень ломало, что позволило спокойно позвонить барыге и договориться о его приходе. Прикурив сигарету, я горько задумалась.

Телефон тот я не записала. Я его выцарапала ножом на столе в кухне.

И докурив, я позвонила по нему.

Вопрос, который мне чаще всего задают в жизни: