Эми Тан - Долина забвения

— Успокойся, Луция, — произнес отец. — Ты сейчас не понимаешь, что говоришь, и позже можешь пожалеть о своих словах. Когда ты немного успокоишься, мы сможем рационально все обсудить, и ты поймешь, что была неправа.

— У тебя не получится заткнуть меня и сменить тему, как ты привык это делать за обеденным столом со скучными разговорами и высокопарными рассуждениями об искусстве. Ты хочешь, чтобы я скрывала свои чувства, как ты скрываешь своих любовниц. Мама, ты знаешь, со сколькими женщинами отец трахался за твоей спиной?

Он застонал:

— Нет, нет… прошу тебя, замолчи!

— Я прочитала письма от твоих любовников, восхваляющих твой любовный инструмент и твои таланты, твои позы, — благодарные письма и от женщин, и от мужчин. От мужчин! Да, мама, он шалил еще и с мужчинами! Тебя это все не шокирует? Он и мисс Понд тоже обслуживает. Ты знаешь, что однажды вечером она пришла к нам в дом за час до ужина и попросила отца, чтобы он показал ей свою коллекцию. Его коллекцию! Разве ты не видишь, как за обеденным столом она пожирает его глазами, в которых горит похоть? Вы назвали меня гулящей за связь с Лу Шином. Но я брала пример с тебя, папа. Лу Шин — не первый мужчина, с кем я спала. Я спала со многими твоими студентами. Я воспользовалась твоими книгами с омерзительными фотографиями мужчин и женщин, проникающих друг в друга в разных позах. Я пользовалась учебником профессора Минтерна! Странно, что я не стала такой же извращенкой, как ты сам, коллекционирующей тошнотворные игрушки для секса и мастурбации. Неужели я не права, пытаясь сохранить ребенка? Разве мисс Понд родила не от тебя? Но ты отказался от собственного ребенка! Что с ним стало? Тебя разве не беспокоит, лежит ли он сейчас в колыбельке, будет ли работать на веревочной фабрике?

Я не могла остановиться и сама не понимала почему. Мне удалось вытащить на свет все семейные секреты, которые родные должны беречь друг от друга, и я убедилась, что разрушила их жизнь до основания. При этом я понимала, что одновременно разрушаю и свою жизнь.

Мать ушла — как я решила, чтобы дать волю слезам. Отец ничего не говорил. Но когда он поднял на меня взгляд, я увидела в них страдание и ужас. Только тогда я поняла, как была жестока. Я навредила отцу, которого когда-то любила, и отвратила его от меня и от матери. Я стала чудовищем.

Я больше ни дня не могла оставаться в этом доме. Мы с Лу Шином переехали в пансион. Когда я покидала дом, никто не спустился, чтобы меня проводить.

В течение двух последних недель перед отъездом в Китай Лу Шин ни разу не упрекнул меня за то, что я наговорила родным. Я сказала ему, что сильно преувеличила свой любовный опыт. Я также признала, что потеряла контроль над собой, и хотя показала истинные чувства и не сказала ни слова неправды, все равно я понимала, что наговорила лишнего. Я задавалась вопросом, не напугала ли я его, продемонстрировав самую буйную сторону своей натуры. Возможно, я навела его на мысль, что буду ждать от него больше, чем он может мне дать. Я и сама боялась, что стану требовать все больше и больше, потому что желания мои бездонны.

Теперь меня мучили сомнения. Мне казалось, что я вынудила его почувствовать раскаяние и признаться, что он меня любит. Лу Шин сказал, что был безрассуден, что не достоин меня и никогда меня не оставит. Мужчина под пытками может сказать все что угодно. Я не помнила, как именно заставила его это сказать, но знала, что эти признания не были его личным порывом. И все же я надеялась на его искренность.

В последнюю минуту я отправила записку мисс Хаффард, оперной певице. Она знала, что такое страсть, и она меня поймет. Я написала ей, куда отправляюсь и что мы с Лу Шином поженимся, как только преодолеем препятствия, которые существуют между расами. Я сказала, что напишу ей из Шанхая, и попросила пожелать мне удачи. Как только мое письмо забрали на почте, я почувствовала, что оно стало финальной декларацией и что я оставляю свою старую жизнь и начинаю новую. Это придало мне уверенности.

Перед тем как взойти на борт корабля, я поцеловала Лу Шина в щеку. Мне было неважно, видел ли это кто-нибудь. Мы прощались друг с другом на целый месяц. Он пошел по одному трапу, я — по другому. Он направлялся на палубу для китайцев, а мой трап вел к палубам для белых. Чуть ранее, когда я поняла, что нас на корабле разделят, я отмахнулась от этого как от глупостей. Мы просто будем тайком пробираться друг к другу в каюты, как делали в доме.

— Если меня поймают у тебя в каюте, или тебя — у меня, — возразил Лу Шин, — то остаток плавания я проведу в тюрьме корабля. А тебя высадят в Гонолулу.

Он заверил меня, что у него удобная койка в частной каюте на палубе, где разместились другие состоятельные китайцы. Мы воссоединимся с ним, как только сойдем на пристань. Его семья знает, что я тоже приеду. Он написал им — по моему настоянию. Он не знал, как они на это отреагируют, но они послали ему телеграмму, что будут ждать.

На второй день, когда мы уже были в открытом море, я распаковала свой багаж. На дне одного из саквояжей я нашла две вещи, которые туда не укладывала. Одна из них — мешочек из красного бархата. Внутри лежала подзорная труба отца. Когда я была маленькой, мы смотрели через нее из башенки на прибывающие корабли. Я вспомнила, как он перечислял страны, откуда приплывали суда.

Потом я открыла другой мешочек, из фиолетовой замши. Там лежали три куска янтаря с заключенными внутри осами. Я проплакала всю ночь, не понимая, что это значит. Возможно, отец упрекал меня за то, что я за ним шпионила. А мать признавала, что и правда любила насекомых в янтаре больше меня. Может быть, это были знаки любви, которую они, должно быть, когда-то ко мне испытывали. Иначе почему я сейчас так остро, так болезненно это ощущаю?

К тошноте от беременности прибавилась еще и морская болезнь, которой я страдала в первые три дня путешествия. Морская болезнь стала моей отговоркой, когда мне становилось плохо посреди ужина. Я сидела за столом с еще пятью женщинами, путешествовавшими в одиночку. Они были женами дипломатов и бизнесменов и ехали к мужьям в Шанхай. Когда они поинтересовались, зачем я еду в Китай, мне пришлось соврать им то же самое, что и клерку, который выдавал паспорта: что в Китае у меня есть дядя, который держит частную школу, а я буду преподавать в ней английский.

— Школа для китайцев? — спросила самая пожилая из женщин.

Я кивнула:

— Там учатся дети дипломатов, — Лу Шина обучали в похожей школе.

— Тогда я очень хорошо знаю твоего дядю! — воскликнула она. — Доктор Томас Уолкотт. Как только ты устроишься, нам нужно будет всем собраться на чай.

Я пробормотала, что, должно быть, это другая школа, потому что моего дядю зовут Клод Мобер. Никто из женщин его не знал.