Эми Тан - Долина забвения

Через две недели после начала работы он преподнес мне картину с дарственной надписью на обороте холста, выполненную и на китайском, и на английском: «Луции в день ее семнадцатилетия». Мой настоящий день рождения миновал, когда я была на корабле. Портрет был прекрасным и тревожащим одновременно. Он изобразил меня на черном фоне бесформенной пустоты, будто я не принадлежала этому миру. Плечи мои были молочно-белыми с одной стороны и затененными — с другой. Картина изображала меня до пояса, а на грудь мне была наброшена яркая полоса шелка, которую я поддерживала одной рукой. Это создавало эротическое ощущение, что я одновременно была и скромной, и склонной к непристойному поведению. Зеленые радужки моих глаз обрамляли большие черные зрачки, такие же черные, как и пространство за мной. Они напомнили мне, как я в первый раз взглянула Лу Шину в глаза: тогда я поразилась, насколько они темные, и подумала, что никогда не смогу преодолеть их черноту и понять, кто он такой на самом деле. Любой, кто увидит картину, сразу поймет, что на ней изображена я. И хотя портрет был выполнен мастерски, я не хотела быть этой девушкой с пустыми глазами, которая не видит никого, кроме художника, будто он стал для нее целым миром. Это была не моя душа, а то, что осталось после ее потери. Лу Шин меня не знал. Но сильнее пугало то, что я и сама себя не знала. Он любил девушку, которой не существует. Он не был самым близким мне человеком. Но мысль о том, что с ним нужно расстаться, была для меня неприемлема, потому что тогда мне пришлось бы разрушить то, что было на картине с зеленой долиной: любовь к себе.

— Ты сделал меня красивой, — заметила я.

Я была рада, что мы в темноте и он не видит, как по шее у меня ползут розовые пятна. Я восторгалась картиной, находя в ней множество достоинств, чтобы скрыть свое разочарование. Потом я попросила Лу Шина переписать имя в посвящении на картине — и на английском, и на китайском.

— Там должно быть написано «Лукреции Минтерн», — сказала я. — Если картина перейдет будущим поколениям твоей семьи, они должны знать мое имя.

Я следила за его реакцией. Он не смотрел на меня.

— Конечно, — ответил он.

Я попросила его написать для меня еще одну картину.

— Пейзаж горной долины, — сказала я. — Сможешь ли ты нарисовать его по памяти?

Он принес картину через три дня, и это заставило меня думать, что он просто отдал мне одну из своих многочисленных копий той работы, на которой можно было найти мое истинное «я».

@@

Прошло три месяца, и я стала слишком объемной, чтобы помещаться в ту одежду, которую привезла с собой. Даннер и Золотая Голубка позвали портного, который сшил для меня новые платья и свободную домашнюю одежду. Удобнее всего мне было в тех из них, которые напоминали одежду Даннера: свободные пижамы и халаты. Ребенок становился для меня все более реальным, а не просто способом влиться в семью Лу Шина. Неважно, что случится в будущем, — оно теперь будет связано с ребенком, и мне не стоило ожидать большего. Лу Шин мог навещать меня каждую ночь в течение недели, но он редко оставался до утра. И стоило мне только привыкнуть к его визитам, как он исчезал на неделю, а я погружалась в ад забвения. Вернувшись, он всегда оправдывал долгое отсутствие вескими причинами: он должен был сопровождать отца в качестве переводчика на важной встрече или его мать заболела и он вынужден был ухаживать за ней. Я подозревала его в неискренности, но не хотела мучить его вопросами, а возможно, и не хотела обнаружить, что мои подозрения верны.

Со временем наши занятия любовью становились все реже. Я заключила, что это из-за беременности, что его не привлекала раздувшаяся, будто воздушный шар, женщина. Но еще я заметила, что он редко оставался больше чем на несколько часов. Он торопливо одевался, а я догадывалась, что он скрывает, и правда комом застревала у меня в горле. Я заставляла себя успокоиться, перебороть слезы, остудить голову и розовые пятна на коже. Когда Лу Шин уже в дверях прощался со мной, он казался неловким, а его виноватое лицо говорило, что он и сам не верит в свои обещания.

— Ты женился? — наконец спросила я.

Он помедлил, потом подошел ко мне:

— Я не хотел тебе говорить, пока не буду уверен, что ты сможешь перенести эту новость. Но ты либо сильно грустила, либо очень радовалась. Я не мог выбрать подходящее время.

Правда расстроила меня, а его оправдания показались слабыми и неискренними.

— Когда я вообще была бы готова такое услышать? С ребенком на руках?

— Луция, ты знала, что меня ждет договорной брак. Он ничего не изменит между нами.

— Больше не смей называть меня Луцией. Эта девочка больше тебе не принадлежит. Меня зовут Лукреция.

— Я должен был жениться на девушке, которую не люблю. Но ты все еще можешь стать моей женой.

— Наложницей.

— Тебя будут звать второй женой. Это не обязательно вторая роль, если ты обеспечишь рождение старшего наследника семьи. Вместе с сыном ты сможешь жить в нашем доме, и семья будет принимать тебя как мою жену. Твои условия будут гораздо более комфортными, чем у первой жены. Спроси у Золотой Голубки, если не веришь.

— А если родится не мальчик?

— Ты не можешь так думать.

Золотая Голубка подтвердила все, что Лу Шин сказал о возможности стать второй женой.

— Однако, — добавила она, — между возможностями и тем, что будет в реальности, есть разница, особенно когда о возможностях тебе рассказывает мужчина. Я узнала это на собственном опыте. Но может, тебе повезет больше, чем мне.

Вечером того дня, когда должен был родиться ребенок — он совпал с днем рождения Линкольна, — Даннер сидел внизу, ожидая приезда Лу Шина, а Золотая Голубка была со мной. Весь день она наставляла меня то по-английски, то по-китайски:

— Будь храброй. Будь сильной.

Но после десяти часов болезненных схваток я больше не могла их выносить. Я закричала, судорожно пытаясь вдохнуть. Успокаивающие английские слова сменились лихорадочными китайскими, которых я не понимала, из-за чего задалась вопросом, не умираю ли я. Наконец вернулся кули со знакомым конвертом кремового цвета и сообщением от Лу Шина. В нем говорилось, что ему нужно быть на торжестве и банкете в честь шестидесятого дня рождения его тетушки. «Шестьдесят лет — один из самых важных дней рождения», — написал он.

Это важнее, чем присутствовать при рождении своего ребенка?! Единственное оправдание, которое я бы посчитала веским, — это его смерть.

Даннер отправил с кули записку, в которой сообщалось, что я с минуты на минуту рожу.

Через час акушерка-китаянка мрачно объявила, что у меня родилась девочка. Она вложила ее мне в руки. Когда малышка заплакала, я заплакала вместе с ней. Я оплакивала всю ту боль, которую ей суждено будет разделить со мной. Я оплакивала свои разрушенные надежды. А потом она посмотрела на меня и перестала плакать, а я снова влюбилась. Я буду защищать ее, заботиться о ней. Я не стану пренебрегать ею, как мною пренебрегала мать, и не буду пытаться ее изменить. Пусть она знает, что я люблю ее такой, какая она есть. Она будет как фиалки, которые я посадила в саду, когда была ребенком, хоть мать считала их сорняками, которые нужно выпалывать. Я следила, чтобы они росли свободно, пышно и буйно разрастались везде, где только возможно, — в итоге они были повсюду.