Александр Оберемок - Сухая ветка

«На щербатой стене автостанции ещё с советских времён висело одно и то же расписание»;

«Дедовская деревня встретила Алексея пыльными лопухами вдоль высохшей и потрескавшейся рыжей глиняной колеи. Откуда-то выскочила маленькая злобная собачонка, имеющая один окрас с деревенской дорогой. Мохов пробовал отогнать её, но она заливалась ещё громче. „Дух дороги, — подумал Мохов. — Видимо, из этого самого праха земного сделан“»;

«…самые яркие воспоминания Алёши связывались не с серым бетонным городом, а с росной зелёной деревней»;

«Деревянный забор кое-где был подлатан новыми некрашеными досками. На щеколде висела сухая ветка — Алексей помнил, что в деревне так раньше сообщали всем, что никого нет дома».

И этот народный обычай — вешать ветку в знак отсутствия хозяев — вырастает здесь до художественного символа огромной смысловой нагрузки:

«Деревня медленно умирала. Если во времена его детства здесь уже не было молодёжи, то сейчас наверняка здесь доживали одни пенсионеры. В Мохове не было ни церкви, ни клуба, ни магазина. По соседству с дедовским домом с обеих сторон стояли заброшенные дома».

Автор-филолог умело используется разнообразный спектр художественных средств, что высвечивает в нём подлинного профессионала, знатока литературно-языковой традиции:

«Гришкин неологизм показался смешным, но смеяться Мохов не мог»;

«Звёзды действительно выглядели потрясающе. Огромные, как никогда яркие, они не были похожи на всем привычные небесные тела, в эту ночь они казались рукотворными, словно по всему небу кто-то развесил новогодние гирлянды. Во всяком случае, именно этот эпитет пришёл Алексею на ум»;

«Алексей запомнил ту ночь потому, что именно тогда испытал чувство, которое много позже, после знакомства с одноимённым гумилёвским стихотворением, он назвал звёздным ужасом»

Мастерски передаются автором особенности речи носителей говоров, что пропитывает повествование живым местным колоритом и способствует его «одушевлению»:

«— А мы ж сховали Павлá. Всё как надоть, не волнуйсь. Микола домовину сбил, усе скопом яму вырыли. Зинка моя супу наварила, помянули»

Особенности местной речи бисерно оттеняют и подлинно литературный язык, характерный авторскому повествованию, способствуя возникновение мгновенных ассоциативных связей в воображении читателя:

«В одной спал дед, в другой же, „зале“, как называл её Павел Фёдорович, стоял диван для Алексея. Окна „залы“ выходили на улицу. Здесь всё было так же, как и раньше, разве что зеркало завесили рушником»;

«Огромные, чуть ли не с детскую руку рыбины лежали в большом корыте, которое тогда ещё моложавая бабушка Дуся называла „ночвы“» («Сухая ветка»).

Стремясь запечатлеть в словесной форме особенности внутреннего мира, ментальные установки и мимолётные мысли и впечатления ключевых персонажей произведений, их настроения, А. Оберемок создаёт тропеически насыщенные конструкции:

«Рабочий день шёл медленно, нехотя передвигая ноги-часы. Едва он ступил на землю восьмой раз, Марк с невероятным облегчением выдохнул густой и тягучий воздух» («Шоу „Семья“»).

При этом даже сквозь лёгкую ироничность и добрый смех автора просвечивает подлинный трагизм.

В целом философия автора, его личные человеческие убеждения, даже будучи вложенными в уста его героев, отличаются лаконизмом, вплоть до афористичности:

«Как хорошо быть счастливым! Для этого надо так мало… Почему же в жизни всё происходит так, а не иначе? Ведь можно быть счастливыми вместе… Всем вместе…» («Шоу „Семья“»).

«Прошлое постоянно меняется, все события, его заполняющие, нынче пытаются казаться не такими, какими казались ещё совсем недавно. Прошлое бурлит, как суп на плите, его движение — вечный процесс, который остановить невозможно. Каждый политический строй, сменяющий предыдущий, вносит свои, часто кардинальные, правки в прошлое.

Вопреки устоявшемуся мнению, прошлое можно изменить» («Сухая ветка»).

Порой внутренние противоречия, рассуждения самого автора о жизни, о добре и зле реализуются посредством диалогов героев (например, деда и внука — в рассказе «Сухая ветка») или их внутренних монологов:

«…близкие люди — это зеркала, в которых отражаются наши дела и поступки. Мы не можем объективно себя оценивать, нам проще увидеть себя со стороны разве что только с чужих слов. Поэтому сами себя мы воспринимаем именно как это отражение. <���…> А когда исчезают зеркала, мы плачем, ведь нам больше негде отражаться»;

«Тут другая философия нужна, не наша, может быть, не человеческая, а какая-то другая, более совершенная. Чтобы там, в высях горних, сразу всё поняли. И простили. Или не простили, но не так строго судили и наказывали» («Сухая ветка»).

И не случайно в книге так часто возникает тема взаимоотношений человека и Бога, достигающая своей кульминации в рассказе-подражании апокрифическому тексту «Сон Господа Бога»:

«18. Бойтесь разбудить Бога молитвами, ибо грядёт кара заслуженная. Не тревожьте Спящего, снитесь ему.

19. Ибо будет стоять мир наш, покуда спит Господь».

Читая книгу «Сухая ветка», мы словно вступаем в откровенный и в то же время сокровенный, честный диалог с автором и, как следствие, со своим внутренним двойником, отвечающим за наш собственный нравственный выбор.

В этом смысле рассказы, составившие данную книгу, подобны притчам. Такой притчевой составляющей особенно проникнут рассказ «Обряд», в котором тема войны прочитана через её восприятие простым человеком, вобравшим в себя мудрые наставления предков и ощущающим себя частью чего-то неизмеримо большего, нежели он сам. Таков запасливый боец Сидорчук, и Павел Мохов (возможно, тот самый, из рассказа «Сухая ветка»), и северный зверобой Тэюттин, смеющийся в лицо смерти, как поступали его предки-охотники.

Этот рассказ о северном зверобое вызывает ассоциации с произведениями чукотского писателя Юрия Рытхэу, в которых действуют красивые и мудрые люди, живущие в единстве с суровой северной природой. И таким красивым человеком до конца остаётся Тынэ-нкэй, который видится читателю главным героем этого небольшого рассказа.

Примечательно, что автор умело использует при описании детства своего героя значительное количество этнографизмов, что, безусловно, не просто насыщает текст подробностями бытовой жизни северян, но наполняет самой жизнью и любовью к этим, как будто совсем не героическим, обыкновенным, но на деле таким большим и глубоким в их преданности своей родине, своему роду людям.

И как жизнеутверждающий гимн их внутренней победе над самой смертью звучит последний диалог рассказа: