Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

А улица ночью, в туман, страшна своим безлюдьем. На её широких тротуарах виснет какая-то тревожная напряжённость: так и ждёшь, что вот сейчас из мглы, в белёсый круг под электрическим шаром, выскочит женщина с содранной кожей… или повиснет на одной цепи готическая вывеска, поскрипывая над входом в закрытый пивной бар.

Они так и не рискнули кем-либо стать, Инфанта. Серийными убийцами, авантюристами. Не стали ни кем, то есть, остались самими собой. Сберегли свой просроченный запах. От них пахнет одеколоном «Не удалось». Прожили в отвлечённо-фантастических безграмотных фантазиях. Миры Станислава Лема. Миры Александра Беляева. «Ахмадулин читает Аксёнову».

— Cherish? Если cherish, значит живой, — острил Валентин, несмотря на пьянство, или скорее благодаря нему, сохранил способность острить в старом стиле.

— Ой! Не люблю я их, — отмахивается двумя руками, сверкая запонками, кокетливый Аркадий.

— Аркаша, к-кого? — пристаёт Введенский, сдавливая хлебный шарик. Он умеет лепить из мякиша забавные фигурки Битлов, эльфов, случалось, зарабатывал на курортах в начале 70‑х. Валентин, в прошлом макетчик первой руки, уважает Введенского за это.

— Да эти ваши группы, жалкие потуги, сколько ребят погубили своими наркотиками!

— Аркадий, ты прав, — Попович сентенциозно повышает голос. — Но не во всём, — он разливает водку широким жестом вошедшего в любимую роль лицедея.

— Аркадий Коко — Лолита Йа-йа, — лепечет Антиной из музыкального отдела.

Валентин Попович возвращается из уборной, вытирая руки собственным платком. Он ставит диск Риббентропа Молотова: записи какого-то ныне преуспевающего политика — диковинные песни под гитару, напетые в микрофон мыльницы будто бы ещё в середине восьмидесятых:

А в клубе «Данвич» полным ходом шло веселье эзотерической окраски. Юноша, с бровями киргиза прочитал своим сверстникам с манерами банщиков и поваров, доклад об исторической прародине во льдах. К полуночи появилась Га́га, похожая на матроса с противогазом. Кролик-чернорубашечник тотчас подбежал к ней, взяв вынутой из пушистого чехольчика лапкой железный крест, потешно попробовал его зубом. Евразиат со значком креста, делая вид, что не замечает появления дамы, грыз недорогой крендель, закусывая. Флора-Алёна, согнув крючком указательный палец, настойчиво смотрела ему в спину раскосыми глазами. Ансамбль страшно несамостоятельных любителей электронного шума возился на невысокой сцене с приглашённым духопёром, старательно выдувавшем из своей трубы допотопные музбакланские шутняки-киксы. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: у этих копуш не только отцы, но и деды были лабухами. Слухачи, нотники…

Киргизу пошептали, и он обернулся — медленно, поднимая покатые плечи и выровняв задницу на манер локатора. Срулик протянула ему руку, которую киргиз счёл нужным задержать в своей. Тогда Га́га сделала движение прижаться к нему — быть женщиной. Она долго репетировала этот жест с огромной плюшевой пандой у себя в спальне.

Дурная модная одежда делала её старше и толще. Киргиз не без ехидства представил Флору охающей, словно обворованная старуха, и решил, что эбни надо исключить. Успокоенный (к чёрту эрекцию, и чёрт знает, какой бульон в манде этого чувирделиуса) он барственно произносит:

— Давно, давно мечтал познакомиться с Вами на предмет финне мунди.

— Взаимно, — отвечает Га́га, и приседает, точно вставая с горшка, или немецкой каски с вареньем.

«Симпатичный, — анализирует она, молодея от мысли о близости с этим неонацистом на 10 лет, оттого, как она, набрав полный рот его соплей, выбежит на застеклённый балкон, и белея саквояжной задницей, сплюнет их с девятого этажа, — Ему бы пошла киргизская шапочка».

Идейные сердца, замужние художницы в цветных резиновых сапожках, журналисты-женатики, пьющие водку глоточками, как будто это текила, с завистью поглядывали на превращение киргизской головы в очередного, это уже не вызывало сомнений, истукана на знаменитом стёганом одеяле Флоры, полученном в приданое ещё бабушкой Джесса Франко. «Клара Фрик» — было вышито на одном из его углов.

Аркадий, стыдливый от природы, после водки раскраснелся окончательно. Противоречивые желания боролись в его душе. Завтра магазин закрывается на рождественские каникулы. Хорошо бы что-нибудь утащить с собой. Его сильно волновал роскошный фотоальбом «Адольф Гитлер и XX век», выставленный за несуразную цену в отделе подарочных изданий. Но пропажа такой большой книги не пройдёт незамеченной. С другой стороны… С другой стороны было тревожно весело выпивать с этими, пускай знающими музыку, но, всё-таки, в отличие от него, Аркадия-переводчика, мастеровыми. На возвращение к себе домой, где его ожидала встреча с не подпускающей к себе вот уже второй год женой, и громоздящимся на полу всем тем хламом, что был им натаскан за долгие годы лемурьей жизни, Кравченко Аркадий мог согласиться только в состоянии полного беспамятства. Скорее бы оно наступило… Но очень скоро ему пришлось молниеносно протрезветь. Глаза Аркадия всё чаще вспыхивали собачьим помешательством, он то и дело косился на них неприязненно, сжимая руками край прилавка, точно стремился спрятать за ним нижнюю часть своего немолодого, но окружённого заботой, тела.

Введенский с Поповичем, похоже, были рады возможности выпить и окунуться в мир любимой рок музыки, водка повышает остроумие, и два товарища, время от времени, по старинному обычаю жали друг другу руки, после очередного остроумного замечания про «Заппу-папу» или там «Can the can…» Последнее выражение было Аркадию знакомо. Когда-то он преподавал в профтехучилище, и это был пик увлечения царевичами-дебилами студийным визгом американской пигалицы Сузи Кватро. «Это ничего, ничего», — мотнул головой царевич Аркадий, — Главное я, Аркадий, не увлекаюсь царевичами».

Его насторожили слова Валентина, с ненужной громкостью прозвучавшие в промежутке между песнями: «Who is the winner in the night?» Многозначительно просунув руки в карманы действительно американских джинсов, промолвил Валентин: «Кто побеждает в эту ночь?» Смысл вопроса неприятно туманит рассудок малоросса Кравченко. Ему вспоминается мгла и безлюдье главной улицы, то, что он один в этом отдельном двухэтажном помещении с двумя нетрезвыми мужчинами, о прошлом которых ему не известно по сути ничего утешительного.