Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

Рейган подарил почтальону свободу, и теперь у нее есть библия, откуда эта сошедшая с горестных пленок Галича тетенька знает, что врагам, «должникам» и прочим надо прощать. Тогда и ей простится, вот только что именно, непонятно.

А Сашка, положив «Основы Каббалистики» на стол, возвращается к прерванному письмоношей весьма важному делу: в спаленке, чей воздух способен убедить в существовании газовых камер самого заядлого ревизиониста, у Сашки стоят недорогие дощечки, перед ними он опускается, стараясь не пердеть, на четвереньки, и, стукаясь лбом, касаясь животом натоптанного пола, бормочет молитвы. Дощечки не дают сумраку в углу поглотить раба божьего в свой пузырь. В эти минуты он похож на советского служаку, зубрящего иностранные слова в надежде, что его пошлют за границу, поближе к порнографии.

Но не один добрый боженька внушает Сашке страх. В полученных из-за рубежа шпаргалках он прочитал про Хоронзона, которого называет по болезненной детской привычке коверкать слова Чаронзоном, беса издевательств и насмешек. И когда после молитвенной стойки на карачках, от невыпотрошенной в пост хуиной смятки, от малосексапильных ласк Наташи, такой сырой и холодной, что у неё на лобке сырник не разогреешь, голова идет кругом, Сашке кажется, что Хоронзон где-то рядом. За спиной одного из молодых людей, служащих Сашке, потому что они видят в нём отца своих идей, за дверью туда… Поэтому Сашкой выработан целый ритуал оставления квартиры во власти демонов. Во-первых, радиоточка-пердунчик остается включённой на полу, чтобы казалось — кто-то дома и слушает, потом оставляют в уборной свет, чтобы думали — там кто-то серет. Лампочка светит на пустое сиденье, цвета топлёного жира, и янтарные брызги мочи. Поднимать крышку без толку, она тут же падает обратно, словно хозяин этого дома на молитве.

Впервые имя Хоронзона прозвучало в московских квартирах, когда по ТВ показывали очередную серию «Хаммеровского Дома Ужасов». Сашка внушил себе, что однажды придёт другой почтальон, и жестом конского лекаря воткнёт через порог Сашке в шею остро заточенное гусиное перо.

А Рейган подарил свободу. И вот уже редкое для советских жилищ устройство «механический секретарь» оповещает: «Вы позвонили Коржову. Хозяина нет дома»… Моча на крышке, однако, обновляется, потому что за квартирой старательно присматривает Сашкин шурин Шельменко-денщик, преданный чете философов, как собака, иначе не скажешь.

А Сашка уже за границей. Там, где, по детской считалочке, «триппер, сифилис, бубон — собрались в один гандон». Откуда враг достаточно долго, как-никак почти 70 лет безуспешно засылал к нам разную гадость с крестом, с трезубцем, со звездой шерифа, с треногой хиппового пацифика. Там в данный момент находится Сашка, облизывается, говорит «бонжур», набивает портфель, роет. Он даже забыл о привычке зажимать ладонью задний проход, вставая с унитаза, чтобы не влетели туда бесы. Чтобы бесы, приняв облик Жида, Магомета или Чёрного человека, не проникли в дом, где золотится ссака.

Про ладонь, поднесённую к заду, Сашка прочитал, точнее, сделал вид, что прочитал в одном непонятном месте у Гершона Шмуэля (не сумел перевести). «А ну их к чёрту, всё равно никто не проверит», — вырвалось у него не в первый раз. При первом знакомстве казалось, будто Сашке известно множество вещей, которые при ближайшем рассмотрении оказывались, напротив, строго ограниченным набором суеверий. Запоздалые любители вечерних сказок, способные находить колыбельные мотивы во всем — от речей Гитлера до Metal Machine Music Лу Рида потянулись к философу, кладущему трикотажные яйца, как дворовая интеллигенция к рабочему, побывавшему в загранпоездке. Рабочий вполне мог принять однообразный комплект западного ширпотреба за разноцветное многообразие. И свободное спокойствие родной страны уже кажется ему чем-то нестерпимо нудным, вроде предпоследней баллады, в альбоме раннего Боуи. То ли дело дерущий кишки фальцет Иэна Гиллана, в долгой пьесе «Дитя интима». Сразу видно, реквием, перегруженный деталями переживаний души, скорбящей по еврейским атлетам (в прошлом солдаты), расстрелянным в Мюнхене.

Зло берёт, кишки дерёт, мама сиси не даёт. Но Рейган подарил свободу, и течет, осмелев, молодёжь по отцовской штанине путём всякого выделения. Какое-то число докатилось до Сашки, и среди них приблизился Хоронзон.

— Металикк Кэй-Оу! Слыхал, да? Ох-ху-и- ительно, да? Он там поёт, типа девочка, ты типа чего, если ты раздвинешь ноги, у тебя туда проедет грузовик, мне Га́га переводила с листа.

— Игги Поп весть такой.

Две нутрии. Разговор двух нутрий. На ступеньках клуба «Морг».

А сын отцу задает вопросы:

— Папа, т ыпитурик?

— Папа, т ывафлист?

— На хуя тебе тогда был нужен Дэвид Боуи?

— Я думал, вы увлекались, когда были сцыкунами, рок-музыкой, а вы, оказывается, искали ширму, за которой можно пососать, делая вид, будто поёшь в микрофон иностранную песню, да?

— Папа, Гарик говорит, что в Советском Союзе, если человек после двадцати пяти лет не переставал выёбываться, на него показывали пальцем и говорили — вон ебанутый идёт. Гарик говорит, что к 26–27 годам у людей было по 10 лет стажа, и нормальный человек легко и почти с радостью порывал со своей якобы столь ценной молодостью, с проблемами, переставал колотиться по пустякам, начинал носить шляпу и портфель, делал аккуратную стрижку… Ходил на концерты приличных певцов. Переставал зависеть от капризов опустошающей душу и карман заграничной моды, этого Геббельса, пидорасов, папа? А мама, я подозреваю, в курсе дела, да? Потому что когда вы ругаете фашистов и посылаете воздушные поцелуи Мерилл Триплер в экран, я убеждён, что вы сочувствуете не евреям, а тем, кто сосёт хуй и ебётся в жопу. А, отец?

— …Что он… ещё говорит?

— Он говорит, что такой мужчина рано или поздно оказывается в положении Ивана Грозного, севшего жопой на магнитофон с Высоцким. То есть вы многое не знаете. Завтрашний день наступил на яйца. Израиль обречён.

— А он… верит… в то, что говорит? Не го… вори так, можно сказать «Карфаген должен быть раздвинут».

— Он говорит, что вера горы сдвигает, и, голосом Азизяна, раздвигает яи… ягодицы.

— Кто… такой… Азизян.

— Эзотеррорист. Талант. Поэт эпохи глэм-рока. Абу-Нидаль слова.

— Азизян…

— Азизян!

— Абу-Нидаль…

— Всё это шито белыми нитками, хотя и поросло чёрным (в данном случае русым) волосом, худой седой дюк.

Отец переводит кукольные глаза с видеокассеты на зеркало, перед которым собирался покривляться, когда сын уйдёт, и обратно. «И-a, и-а» — работают эти Чортовы часы.

Отец вспоминает, как однажды в 76-ом одна девушка уговорила его надеть длинный, уже не модный сивушного цвета парик. Он вспоминает тогдашнее ощущение свободы, будто он, сбежав по трапу, опустился на колени и поцеловал протянутый руками мэра флаг, снятый с Капитолийского холма.