Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

— Лясскажи, где ты его видел?

— На Грязнова. Облокотился на киоск, в распахнутом пуховике, свитер под горло, полярник, блядь, без шапки, стоит и курит. Он еще базарил с какой-то хуной, видимо, из балета «Потные сраки». То и дело растягивая клоунский рот так, что лоб бороздили морщины. Бездыр… бездарный лоб.

— Слышь, если этот твой Кисточкин клоун… тогда мы — фокусники.

— Приблизительно да. В Москве разрешили крестить кролей, ежей. Свинья ведет по радио программу «Сказ про отца…»

— Ты уже ляссказивал. Пличем тока шо.

— Ребятам-поросятам. Да, но я тебе не рассказывал, что Ираке, между прочим, в Ираке… три процента населения католики. Этот дегенеративный пьер ришар Кисточкин тоже католик. Как насчет того, что Тарик Азиз буцет молиться за мир на могиле Франциска Азисского? Он сейчас в Риме, шушукается с папой. Как тебе такие революционеры? Старая Жопа тоже, мещцу прочим, где ему выгодно, подчеркивает, что он в «крещении Петр», а последнее время вообще чуть что: Аллах! Аллах!

— А шо ты от них ожидать, чего-то длюгого?

Уличный воздух местами прорезывали лучи солнца. В досках пола отражалось февральское небо. Туман появился после ухода Филипоньо, подумал я от усталости. Придется допивать. Под окном остановился микроавтобус. В форточку влетел кусок русского шансона:

Потом что-то о половой жизни лебедей, но не та песня, что пел Щучий Рот.

— Пошли бухать на кухню, — сказал я, глядя в пепельницу.

Филипоньо смотрел мимо, устремив вдаль нечистое лицо остриженного сфинкса.

— Ой, джин вышель погулять, — сконфуженно пробормотал он на ходу. Но я не заметил.

Смотрим во двор. На грязный снег.

— Вон оттуда он бежал.

— Кто?

— Федор. Пионер. А твой Адамо так не бегает? — вопрос был задан мысленно, чтобы Филипоньо не взбесился.

— Могу рассказать, как обосрался пионер Федоров. Месяц май. День пионерии. Во дворе ни души. По-весеннему шумно шелестят листвой тополя. Вдруг во двор с проспекта вбегает пионер. Ревет на бегу. И сразу за сарай. Мы переглянулись, и тоже туда, узнать, в чем дело. Подходим ближе, он нас не замечает. Что-то делает рукой: нагнется и ладонью трет по шершавой доске, не боится занозу загнать. Белая рубаха, красный галстук. С парада прибежал. Трясет черной челкою в сарае без крыши. Среди горячих от солнца досок, и блестящей, словно слюни, паутины. Тогда, ты знаешь, цветных картинок было меньше, подробности были проще. Сарай, паутина, мухи. Оказывается, на параде он усрался и терпел, пока не домаршировал до места, где жил. Покончив с какашками, Федор посмотрел сперва на грязную руку, потом заплаканным взглядом на нас, свидетелей его неприятности. Второй такой взгляд я поймал на себе ровно через двадцать пять лет. Так смотрела кикимора, которую подцепил себе Старая Жопа. Дело в том, что Федор был умственно отсталый, учился в интернате. И в пионеры их принимали позже, чем других, якобы полноценных детей, по-моему, классе в шестом. Он вбежал сквозь те ворота, те, что ближе к помойке. Тополей становится все меньше. А ведь одним таким бревном можно раздавить целое поколение арткритиков. Не знаю, зачем, но я скажу тебе, Вова, сталинский Дворец Культуры напоминает надежное тихое заведение, а подвальный клуб — сомнительную больницу, откуда выписывают только чтобы другие заразились…

— Какие-то англичане пели песню «Madman running through the fields»…

— Я училь немецкий.

— Так бежал и юный Федор. А теперь по Дубам бегают Парасюк с беременной старухой Викторией.

— ?

— Собаки. А вот что рассказывает уже про другой День пионерии небезызвестный тебе Мельдзя. По праздникам ребят, школьников сажали в катер типа «Корнийчука» (где устроили потом плавучий кабак) и катали вокруг острова Хортица… Ну, экскурсия. Это было по-моему, 1982 год. На борт «Корнийчука» пробирается Азизян и говорит: Шо вы тут слушаете! Я понимаю, «Secret Service». Были они у меня. Вот я знаю человека, он до хуя чего может рассказать про музыку. Он вам скажет, кого надо слушать в первую очередь — Костю Беляева! И пропел кусок «На именинах у Левы»: Было там вино «Улыбка», были сигареты «Шипка», а Иванов принес с собой стакан.

— У тебя холешо получается. Изоблязи ще шо-нибудь из этого Азизяна.

— Пожалуйста: Шо? Не понравилось? Я же сказал, пиздуй отсюда. Понравится, тогда придешь! Похоже?

— Годится. Нольмально. Слышишь, я тут лязговаливал с жульналистом, молодой палень…

— Хороший хлопец?

— Гольдый, спасу нет.

— Гордый? Ты бы почитал анкеты, те, что они обязаны заполнять. Это, как Азизян орал — знали бы они какой у меня желудок! Создается особая каста гилунов-гермафродитов. Шо вы хотите, made in the 70's. Нормальных детей не делали. У каждого позорный опыт, типа застал родного отца с солдатом или матушку с волшебной лампой во рту. Вон сын Шеи-покойницы видел, как Сермяга «в автомат пятак…»

— А Сельмяга шо?

— Шо «Сельмяга шо»? В реанимации!

— Ты ж говолиль, его выписали.

— Верно. Но все-таки был на волосок… Шо такое университет? Этих «made in the 70's» без солидной взятки туда не принимали. Не потому что жадные, а потому дети одинаковым достатком должны учиться вместе. Вы фотограф? И я фотограф! Так пусть наши мальчики сосут пиво одной марки!

Иначе свой Оксфорд для недоделанных не организуешь.

— Или Гальвальд.

— Да. Или Гарвард. Причем, их туда определяют совсем не для налаживания горизонтальных связей, знаешь, свадьбы-женитьбы, объединение капиталов. Ничего подобного! Родители прекрасно ведают, на что именно не способны, те, кого они сознательно выпустили на свет в семидесятые года, и позднее. Вид у детей такой, будто их специально недодержали в закрепителе, эмульсия сползает. Да и бумага не первый сорт, просроченная. Поэтому, инженер Филипоньо, эту свою серость, дефекты при проявке, жертвы любительской съемки восполняют таким громадным количеством протезного фото и видео-материала. Предки догадываются — потомства от таких ждать не следует. Да они не рассчитывают на детей, они ждут не наследников, а впечатлений. Может быть…нет, ты наверное, не читал, у Фолкнера в книге есть такой Попай, он тоже жил одними впечатлениями, потому что не мог иначе. Но впечатляются они не быстро, с опозданием, думаю, лет на семь. Внутри помещений, где их растили, скрывая многие подробности, выхаживали, очень скучно. Сидит такой «кузянька» лобастенький и мечтает о своем предназначении. Неинтересно внутри тех мест, где обитают умевшие прожить при социализме, вырастив тех, кто сумеет жить при капитализме, и жить достойно на позор «несумевшим разбогатеть». Ах, Попай, мой Попай… Нравишься ты мне, не пойму чем, но нравишься. Вот они и бегали… Туда, где, как Сермяга говорил, «настоящие люди собираются». Знаешь Пуделя, помнишь Пуделя с балки? Они все к нему бегали за «альтернативой», так что ты, Филипоньо, мог всех их видеть еще сцыкунами. Но через Пуделя они мечтали выйти на Косоротого. Бредили этой помойной харей.